Читающая кружево
Шрифт:
Именно Рафферти обнаружил своего фордхэмского соседа мертвым. И с тех пор не мог найти в себе силы позабыть эту ужасную картину. В отличие от Таунер он никогда не пытался покончить с собой — по крайней мере напрямую, — но возможность всегда существовала. Например, вирус. Как только в броне появляется брешь, он проникает внутрь и ждет, когда организм ослабнет. Никогда не знаешь, в какой момент падет защита и болезнь нанесет удар.
Рафферти навещал Таунер в салемской больнице почти каждый день, заезжая туда по пути домой. Они почти не разговаривали — просто
Она не могла вернуться в Калифорнию и не хотела жить в доме Евы, и Рафферти вполне ее понимал, поэтому предложил поселиться у него, в комнате дочери.
— Всего на несколько недель, пока вы не окрепнете, — добавил детектив, когда Таунер заколебалась.
Ей понравилась комната Леа. Таунер было уютно в окружении вещей, которые не имели отношения к ее жизни: плакат с изображением Тупака Шакура над комодом, мягкие игрушки, самодельный гамак…
— Сколько лет твоей дочери? — Это было единственное, о чем спросила Таунер.
— Почти пятнадцать.
Леа справила бы день рождения здесь, но отец перенес дату ее приезда.
— Может быть, приедешь недельки на две попозже? — спросил Рафферти у дочери по телефону. — Мы пойдем на лодке в Мэн…
— На большой лодке или на маленькой?
— На большой.
— Ладно, — сказала она. — Как скажешь.
Бывшая жена Рафферти страшно злилась, что он перенес дату, не договорившись с ней.
— Нельзя вечно менять планы, — заметила она.
— Я сделал это всего один раз. И Леа, кажется, не против.
— Ты ничего не знаешь о детях.
Рафферти подумал, что она, возможно, права.
— У меня работа. — В общем, это было не оправдание, но больше он ничего не мог сказать.
— Что там опять стряслось?
— Убийство.
В трубке воцарилось долгое молчание, когда он произнес это слово.
— А я думала, ты переехал в Салем, чтобы наконец избавиться от дел об убийствах, — наконец произнесла она.
— Я переехал сюда, чтобы много от чего избавиться.
Прямое попадание. Впрочем, он не хотел ее обижать. Это получилось по привычке.
— Нельзя вечно все менять, — повторила она. — А если у меня свои планы?
— Значит, дело все-таки в тебе, а не в Леа?
Щелчок. Он привык к тому, что она бросает трубку. Так заканчивалось большинство разговоров. Обычно по его вине.
Целый час Рафферти было стыдно. Леа наверняка переживала из-за того, что у него поменялись планы. Но детектив понимал, что приезд в Салем для дочери не развлечение, а повинность. Так говорила она сама. Наполовину радость, наполовину обязанность. Девочка хорошо умела подбирать слова. Рафферти слегка обиделся, когда она так выразилась, пусть даже Леа и была абсолютно права. Общаясь, они испытывали неловкость. Леа было столь же непросто жить здесь, как и ему — принимать гостью. Не то чтобы он не любил дочь. Рафферти обожал Леа. Но чувство вины из-за того, что он ее оставил, было слишком сильным. Когда он уезжал из Нью-Йорка, она попросилась с ним. Ей не нравился мужчина, которого предпочла ее мать, и Леа сказала:
— Я хочу остаться с тобой.
— Твоя
Больше она никогда не просила отца. Рафферти знал, что просить не в характере Леа, как и дознаваться о причинах перемен. Девочка не задавала вопросов. И слава Богу. Меньше всего Рафферти хотел, чтобы дочь знала, почему он перенес дату визита. Ей незачем знать, что он влюбился в Таунер Уитни.
Как правило, Рафферти сам готовил ужин на двоих. Чаще всего пасту, потому что Таунер охотно ее ела. Мороженое ей тоже нравилось. Иногда в Уиллоуз заезжал фургон с мороженым, и Рафферти шел за ним на пляж. Если работал допоздна, то по пути домой покупал мороженое в «Молочной ведьме». Особенно Таунер любила рожки, посыпанные шоколадной стружкой.
— На что ты смотришь? — спрашивал Рафферти.
Большую часть времени она глядела куда-то вдаль. Он не раз задавал этот вопрос, но, как правило, не получал ответа.
— На огни, — ответила Таунер. Она смотрела на окно Мэй. — Обычно у нее горит только одна лампа.
Она указала на два огня, которые вновь горели в окне матери.
«Один — если с суши; два — если с моря», — подумал Рафферти, но ничего не стал говорить вслух.
Его удивило, что Таунер заметила свет. Он решил, что это хороший знак.
То, что она не увидела моторку Джека, выходившую из гавани, тоже было приятно, хотя и по другой причине. То, что Таунер провела ночь с Джеком, было изрядным камнем преткновения, хотя оба об этом умалчивали. Впрочем, они почти ни о чем не разговаривали. И уж точно не обсуждали Джека.
Рафферти признал, что испытал облегчение, когда Таунер, рассматривая огни в окне Мэй, не заметила лодку Джека, которая направилась к проливу, где стояли ловушки на омаров, а потом, выключив ходовые огни, сделала крутой поворот направо, к Острову желтых собак.
Они с Таунер вообще мало говорили, иначе детектив непременно спросил бы о дневнике. Или это был своего рода сборник рассказов? Рафферти не знал, как правильно назвать тетрадь. Истории, которые он слышал от Евы, смешивались и видоизменялись в версии Таунер. Он понимал, что она заполняет пробелы в собственной биографии, что это своего рода терапия. Именно так она сказала, когда Рафферти попросил разрешения прочесть тетрадь.
«Да, можно, читай, если думаешь, что это поможет выдвинуть обвинение против Кэла».
Но сама Таунер не хотела вмешиваться в процесс никоим образом.
Рафферти прочел дневник неоднократно. И каждый раз у него возникало больше вопросов, чем ответов. На страницах были пометки, оставленные преподавателем, — занятия вел профессор из Бостонского университета, хотя Таунер там никогда не училась. Семинар был частью реабилитационной программы в клинике Маклин.
Рафферти смог установить достоверность некоторых фактов. Но прежний преподаватель давно ушел. Семинар был посвящен созданию художественной прозы, но это ничего не гарантировало. Преподаватель, возможно, не сомневался, что Таунер пишет о вымышленных событиях, и, разумеется, в ее рассказах присутствовала изрядная доля вымысла. Но там были и факты, которыми психически здоровый человек вряд ли захотел бы делиться со всем миром.