Что осталось от меня — твое
Шрифт:
— Вернешься непременно! — подхватывая ее под руку, крикнул в ответ Каитаро. — Вперед, дикая девчонка Хоккайдо! — расхохотался он.
Рина выдавила ответную улыбку. Они сошли с тропинки и двинулись по замерзшему песку.
— Там впереди есть бухта, — сообщил Каитаро.
Вскоре они добрались до нее. Каитаро оказался прав: скалы укрывали их от ледяного ветра, а прямо перед ними открывался вход в небольшую пещеру. Внутри было гораздо теплее. Возле стены стоял черный металлический гриль, накрытый куском брезента.
— Наша местная достопримечательность — пещера для пикников, — пошутил Каитаро, входя вслед за Риной под каменные своды.
Рина наблюдала,
— Сейчас, я мигом. — Подхватив рыбу, Каитаро выскользнул из пещеры и направился к кромке воды.
В первый момент Рина забеспокоилась за судьбу их обеда, но вскоре беспокойство сменилось восхищением — Каитаро мастерски разделал рыбу: одним быстрым движением вспорол ей брюхо, словно провел по невидимому шву, так же ловко вытащил темно-бордовые внутренности и промыл тушку в воде. За его спиной солнце начало сползать в море, короткий зимний день угасал. На мачтах рыбацких лодок зажглись огни.
Каитаро вернулся в пещеру. Огонь разгорелся ровно и жарко. Короткие порывы ветра, иногда залетавшие внутрь, то наклоняли языки пламени, то отступали, позволяя огню выпрямиться. Поленья прогорали и рассыпались красноватыми углями. Кроме рыбы Каитаро купил Сладкие креветки, здесь, на севере, как раз был сезон для них. Рине случалось видеть их на фотографиях, но те, что лежали сейчас перед ней, были размером с ладонь, ярко-оранжевые и такие мясистые, что рот наполнялся слюной, а в животе урчало, стоило лишь вообразить, какой насыщенный вкус они приобретут после обжарки. Каитаро тем временем срезал ножом длинную полоску кожуры с юдзу, насадил креветок на шампур и обернул их сверху этой ноздреватой желтой лентой. Так же он поступил и с полупрозрачными кусочками рыбы.
Ошеломленная Рина наблюдала за его искусными манипуляциями. Ей стало интересно, что же за рыбу они собираются есть. Каитаро, словно прочитав ее мысли, сказал: стрелозубый палтус. Рине доводилось пробовать палтуса в токийских ресторанах, но этот не шел ни в какое сравнение: нежный кусочек, который она сняла с шампура, сочился сладковатым соком, а в сочетании с маслом юдзу оставлял на языке терпкий и слегка горьковатый вкус. Покончив с рыбой, Рина облизала пальцы и с нескрываемым восторгом впилась зубами в креветку. Поистине, Каитаро виртуозно, как заправский повар, приготовил и то и другое. Хотя делал он это с простотой и естественностью человека, выросшего у моря.
Жар от костра заставил Каитаро сбросить куртку. Он остался в толстом свитере грубой вязки и длинном шарфе. Эти вещи были не знакомы Рине, вероятно, они хранились здесь, в доме его матери. Рина не могла представить, чтобы Каитаро надел нечто подобное в Токио, но в этой суровой обстановке такая одежда чрезвычайно шла ему. В лежавшем на земле пакете оставались крабы, еще живые. Каитаро накрыл их своей курткой и пояснил:
— Приготовлю, когда вернемся домой.
Улыбаясь про себя, Рина испытывала странное удовольствие от того, что рядом с ней мужчина, который умеет готовить крабов; мужчина, который разбирается в тонкостях океанских приливов и отливов и знает, как весной правильно установить сеть для устриц. Каитаро выглядел спокойным и
— Тебе придется приготовить такой обед для Суми, — прервав долгое молчание, сказала Рина.
Каитаро обнимал ее за плечи, слегка покачивая, как ребенка.
— В Токио?
— В Симоде, на пляже возле нашего дома. Или привезем ее сюда. Уверена, Суми здесь понравится, — вслух размышляла Рина. — Она настоящая маленькая дикарка.
— Как ее мама, — отозвался Каитаро и наклонился, целуя Рину.
— Как ее отец, который научит дочку ловить рыбу.
Она улыбнулась гамме эмоций, отразившихся на лице Каитаро. Впрочем, сама Рина испытывала то же самое.
— Если, конечно, ты захочешь принять нас, — добавила она.
Каитаро осторожно положил Рину на расстеленную на камнях куртку и, склонившись над ней, целовал и целовал, не в силах остановиться.
Их силуэты вырисовывались на фоне окрашенной вечерним светом воды. Начался отлив, море отступило, обнажив полосу блестящей круглой гальки, по которой вышагивал длинноногий кулик в поисках пищи.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Быть дурною, но по крайней мере не лживою, не обманщицей! Лев Толстой. Анна Каренина
СУМИКО
СИМОДА
Есть в нашей жизни места и вещи, значение которых мы осознаем, только когда теряем их. Для меня таким местом оказался наш дом в Симоде. И меньше всего я ожидала, что именно его мне суждено потерять. В течение стольких лет этот дом был центром жизни моей семьи, местом, где обитали любовь и счастье. Я думала обо всех, кто жил здесь до нас, и о том, что дом значил для них. В детстве я часто задавалась вопросом: что за события происходили под этими сводами, затрагивая судьбы тех, кто теперь лежит на кладбище?
Однако самые яркие воспоминания, хранящиеся в моей памяти, связаны не с людьми или событиями, но со звуками. Звуки Симоды — это мерное тиканье часов в холле, каждые тридцать минут прерывающееся громким боем. Всякий раз, когда дедушка уезжал сюда в одиночестве, я звонила ему из Токио и всякий раз внимательно прислушивалась: в трубке звучал его мягкий голос, и, если окно в кабинете было открыто, до моего слуха доносилось чириканье птиц в саду, а затем их свист заглушал медленный перезвон часов. Мне говорили, что так звонит Виг-Бен, самые большие часы в мире, но для меня этот звук всегда был звуком Симоды. Суета и шум Токио отступали, я видела залитую солнечным светом гостиную, блестящие полы из тикового дерева, покачивающиеся за окном ветви деревьев. Воображение уносило меня дальше, за пределы дома. Я с легкостью могла представить пляж, начинающийся сразу за садом, накатывающие на берег волны и дышащий свежестью океан. Бой часов заглушал голос деда, но в те несколько секунд, что звучали куранты, слова становились не важны. Казалось, я сама нахожусь там, в самом сердце нашего дома, слушая его мерный стук.