Что осталось от меня — твое
Шрифт:
Когда мы с дедушкой катались на лыжах в Японских Альпах[112], нам часто приходилось ездить на местных электричках. Они двигались так медленно, что вы успевали рассмотреть теснящиеся по берегам речушек заросли бамбука. Стебли покачивались на ветру, словно пышные страусовые перья. А в этом поезде мир казался смазанным, будто расплывшийся акварельный рисунок. Вдали сверкали шапки гор, похожие на жемчужины, нанизанные на туго натянутые телеграфные провода. Одинокие домишки, разбросанные вдоль насыпи, и зеленовато-желтые поля сливались в сплошную цветную полосу. Проносящийся за окном пейзаж устремлялся назад, в Токио — город, частью которого была я сама. Вот только для меня пути назад не было. Но чем ближе мы подъезжали к Тибе, тем сильнее становился мой
Я нервничала, подходя к воротам тюрьмы. Говоря с дедушкой, я не пожелала и представить себе, что мое свидание с Каитаро может не состояться. Но вдруг Ёси окажется прав? Порядки в тюрьме действительно строгие. Я, конечно, могу утверждать, что в некотором роде прихожусь родственницей заключенному, однако достаточно ли этого, чтобы мне разрешили увидеться с ним? И все же двадцать лет назад этот человек вошел в мою жизнь — я считала, что такая связь дает мне право на встречу с Каитаро Накамурой.
Сейчас действует то же правило, что и в прошлом: когда заключенный впервые переступает порог тюрьмы, администрация составляет список возможных посетителей. Человека, чьей фамилии в этом списке нет, не допустят к нему.
Руки у меня дрожали, пока я возилась с замком сумочки и доставала удостоверение личности. Водительские права застряли в кармашке кожаного портмоне, и мне пришлось выдергивать их скользкими от пота пальцами. Я поклонилась охраннику, тот жестом приказал подождать, а сам направился к будке, притулившейся возле тюремной стены. Я издали наблюдала, как он снимает телефонную трубку и, держа перед глазами мое удостоверение, вслух читает все, что на нем написано. Затем охранник помолчал, слушая своего собеседника, и снова заговорил. Давно хмурившееся небо пролилось дождем, в воздухе повисла влажная морось, почти туман. Охранник повесил трубку и, ускорив шаг, вернулся ко мне.
— В данный момент заключенный находится на работе, — приблизившись, сказал он. — Но у нас есть помещение, где вы можете подождать. Около получаса или чуть больше.
Он указал на само здание тюрьмы: внушительное строение из красного кирпича времен эпохи Мэйдзи[113]. Я с таким напряжением готовилась преодолевать препятствия, придумала столько убедительных аргументов (и даже прихватила свой новенький адвокатский значок), что не сразу поняла его. Охранник нетерпеливо качнул головой и смахнул краем рукава мелкие капельки влаги со щеки.
— Госпожа Сарашима? — повторил он. — Вы должны будете заполнить опросный лист.
Дождь начал сеять быстрее и гуще. Охранник покосился на небо, потом взял меня за локоть и потянул за собой под ярко-желтый навес лавки, где торговали всякой всячиной, сделанной руками заключенных. Там он протянул мне бланк и ручку.
— Пожалуйста, заполните это. Вы должны точно ответить на вопросы.
Я взяла бумагу, все еще несколько обескураженная.
— Он внес мое имя? — запинаясь, спросила я. — Я числюсь в списке его посетителей?
Охранник сузил глаза.
— Ах да, извините, — поспешно добавила я, склоняясь над бланком. Тут были вопросы, касающиеся моих анкетных данных, на них я отвечала быстро, почти не задумываясь, пока не дошла до пустой рамки с надписью: «Укажите тему разговора с заключенным». И ниже — мелким шрифтом: «Пожалуйста, не отклоняйтесь от указанной темы, иначе ваше свидание будет прекращено».
Я задумалась, перо зависло над бумагой, а затем написала три слова: «Рина, моя мама».
Охранник забрал у меня бумагу, пробежал глазами, молча кивнул и побежал обратно к своей будке. Я осталась одна под навесом. Взглянув на часы, я заметила, что на стекле поблескивают мелкие дождевые капли, край рукава куртки тоже промок. Я поежилась и решила зайти в магазин. Внутри было прохладно — работал кондиционер, и я начала мерзнуть больше, чем на улице. Магазин пустовал, ни продавца, ни покупателей, только заставленные товарами шкафы и полки.
Каждый заключенный обязан работать. Даже смертники, дожидающиеся исполнения приговора, даже сидящие в одиночных камерах —
Помещение, открывшееся передо мной, было большим, даже огромным, похожим на длинный ангар. Вдоль потолка тянулся ряд люминесцентных ламп, заливавших ангар молочно-белым светом. В торце возле стены был расстелен ковер, на котором стояли обтянутый вельветом диван и журнальный столик со стеклянной столешницей. Радом выстроились сундуки, сделанные из вяза и украшенные ковкой из черного металла. На прилавке у самого входа громоздились плетеные корзинки, доверху заполненные пакетиками из блестящей фольги с зеленым чаем и глиняными фигурками богов и животных. На подставках, расставленных вдоль стен, красовались кожаные мужские ботинки черного и коричневого цветов, на вертикальных стойках — всевозможные трости. Также имелась внушительная коллекция галстуков, а на полках в застекленных шкафах поблескивали черным лаком булавки для галстуков с золотыми и серебряными вставками: желтый карп плавает в черном озере либо серебристый пион распускается на фоне ночного неба.
Двигаясь вдоль центрального прохода, я думала о людях, изготовивших эти вещи, и о том, каково им живется. Существование в учреждениях, подобных тюрьме в Тибе, в основном погружено в молчание. Заключенным не разрешается разговаривать друг с другом, даже переглядываться запрещено, и не только пока они работают, но и в столовой, в бане, во время молитвы — никаких контактов, нарушение правил карается. Днем заключенный должен быть сосредоточен исключительно на работе. Он не может отвести глаза от своего рабочего стола — никаких взглядов ни на соседа, ни на охранника, ни в окно. Если возникнет необходимость вытереть пот со лба или высморкаться, прежде следует получить разрешение надзирателя. Люди, живущие за тюремными стенами, не властны ни над своим телом, ни над разумом, единственное, что они контролируют — продукцию, которую производят собственными руками.
Я думала о Каитаро, каким запомнила его на видео: человек, охваченный безысходной тоской и одновременно сопротивляющийся бездушной ма шине закона. Я видела его узкое лицо, обрамленное длинными темными волосами, и глаза, глядящие прямо в камеру. Интересно, какие из выставленных здесь предметов сделаны им? Насколько сильно изменился он сам, проведя двадцать лет в этом мире, где ему месяц за месяцем, год за годом говорят, как сидеть, как стоять, даже как спать? Я представила, как он ежедневно проделывает один и тот же путь из тюремного блока на тюремную фабрику и обратно, привычно позволяя обыскать себя всякий раз перед входом в очередное помещение. Опущенные в пол глаза, мерное позвякивание кандалов — все превратилось в привычку. Не исключено, что я буду первым человеком, которого он по-настоящему увидит за последние двадцать лет. Сумеет ли Каитаро Накамура поднять на меня глаза?
Дверь в задней части ангара открылась, вошла продавщица и направилась прямиком ко мне. Она упруго шагала в своих туфлях на плоской подошве, на ходу вытирая уголки рта носовым платком. Приблизившись, женщина улыбнулась и поманила меня пальцем.
— Вы видели это? — спросила она, указывая на два крутящихся стеллажа с канцелярскими товарами. На одном из них были разложены тетради, альбомы, писчая бумага, украшенная тонким узором — розоватые цветы вишни, — и картонные подставки под пивные бокалы, разрисованные осенними листьями. Но второй стеллаж был заставлен блокнотами с изображением Кумамо-на — черного медвежонка, ставшего талисманом префектуры Кумамато. Персонаж приобрел такую популярность в стране, что его можно встретить даже на детских молочных бутылочках и на пачках с лапшой быстрого приготовления. На блокнотах в тюремном магазине Кумамон щеголял в фуражке надзирателя. Черная лоснящаяся физиономия медвежонка сияла улыбкой, а два красных пятна на щеках означали здоровый румянец. Лапы вскинуты вверх в задорном приветствии. Под фигуркой медвежонка жирными зелеными буквами было написано: «ЗАМЕТКИ КУМАМОНА».