Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Шрифт:
— Еще бей, — кричу я с ненавистью, — убей, с тебя хватит… Не буду с вами жить, не буду, не буду. Нашел себе под силу.
Отец еще смотрит и еще раз коротко бьет меня по лицу. Я затыкаюсь. Он поворачивается, ссутулясь, и идет к машине. Коля растерянно пожимает плечами и идет следом. От машины Коля смотрит на меня, но вдруг исчезает, по-видимому, отец крикнул. В наш закуток подтягиваются десятиклассники с лопатами — генерал зачем-то приезжал, и бежит Варвара Семеновна, мой классный воспитатель, она сама толстая, и коса у нее толстая
Момбелли-отец кивает на Нератова:
— Гляди, петлю заготовил… Вешать нас, сынок, будет… — Глаза у него нехорошие, навыкате и жесткие.
Еще я заметил, что, когда отец садился в машину, он почему-то резко обернулся в сторону двора и улицы, вроде бы позвали или что-то увидел, но, отворачиваясь от улицы, на меня он уже не смотрел. Этот его взгляд я стал понимать много позже.
У клиники, выходя из «ЗИМа», Глинский обернулся. Медленно проехал трехосный «ЗИС», ахнув пустыми бидонами на снежном бугре, подтормозил и резко завернул к хоздворику. Солдаты подтягивали вверх на фасад жестяную пятиконечную звезду в лампочках.
— Прикажите солдатам срыть бугор, — приказал Глинский дежурному майору, — здесь сантранспорт бросает, — и двинулся к клинике, вышагивая длинными, как циркуль, ногами.
Поднявшись на второй этаж по устланной ковром лестнице, Глинский отдал дежурному офицеру шинель, но зашагал не туда, куда предполагалось. Здание было длиннющим, коридоры переходили в коридоры. Весь персонал был военный, под белыми халатами топорщились погоны.
— Смирна! Смирна! — коротко тявкал из-за плеча дежурный.
Кончились палаты, он быстро прошел запаренным пищеблоком, за ним, за пищеблоком, ванны, где в таком же пару мужчины и женщины, потерявшие друг к другу интерес.
Здесь он давно не был. Подстанция, еще коридор, в конце — огромное окно в парк. В окно он увидел опять свою машину, увидел шофера Колю, идущего от машины за угол мимо снежного бугра. У бугра стояли майор и два солдата. Майор бил по бугру каблуком, а Коля вдруг посмотрел через плечо в сторону клиники и окна, так что Глинский сделал шаг назад. Это было смешно и глупо, не мог же в самом деле Коля знать, где Глинский сейчас.
Дежурный так и держал шинель и папаху. Из-за его спины он увидел женщину в сером халатике — «киста нервного ствола». Женщина смотрела в глаза, будто хотела что-то сказать, будто что-то знает.
— Вам что?
Потрясла головой, шевельнула губами. Прекрасное лицо, предсмертное какое-то.
Глинский толкнул дверь на лестницу.
— Открыть, — сказал он. Странное дело, решимость куда-то уже ушла. Долго шел, что ли.
— Она с той стороны забита, товарищ генерал, трубы сгнили, там пар, как в аду…
— Как же вы туда ходите?
— Через прачечную, через
Глинский сел на корточки и посмотрел в замочную скважину. Сырой марш лестницы, желтая лампочка в пару, грязный мокрый ватник на перилах.
— Дайте топор, — сказал он, сунул руки в карман кителя, размял застывшие, будто скрюченные мышцы плеч и добавил: — Впрочем, откуда у вас топор… — и пошел назад.
Старший методист, Анжелика, забрала у дежурного шинель Глинского, достала из пакета новую папаху, положила на открытую форточку.
— Лучше морозом, чем бараном, — сказала она, — но каракуль — чудный.
Глинский привычно вымыл руки, и, давая полотенце, Анжелика незаметно поцеловала ему ладонь.
— Кольцо потерялось, — сказал Глинский, — не беда, но если увидишь…
У кабинета ждал подполковник Вайнштейн, вошли они вместе, но Глинский сел за стол, а Вайнштейн остался стоять у двери. В углу поскрипывала трансляция, зеленый ее глаз будто засел в зеркальной двери напротив. Начальники отделений начали рапорта, Глинский не слушал.
— Я прочитал ваше письмо, — сказал Глинский, — и сжег его. В выходе в отставку нет дискриминации. В клинике остается двенадцать лиц еврейской национальности…
— А сколько в клинике лиц мордовской национальности? — вдруг быстро и бешено спросил Вайнштейн. — Ты же знаешь, позавчера пропал Игорь…
— Мальчику семнадцать лет… самое время…
Вошла Анжелика с двумя стаканами чая с лимоном и замешкалась, увидев, что Вайнштейн стоит.
— Вызовите начальника первого отдела, особого отдела, кадровика и начальника АХЧ с топором, — медленно сказал Глинский.
— Я лучший анестезиолог города, — вдруг закричал Вайнштейн, — и вы это все знаете, все, все… О-о-о! Как вам будет стыдно когда-нибудь, — и он вдруг потряс короткими пухлыми своими кулачками над головой.
Глинский потер переносицу и подошел к окну.
Коля возвращался к машине, в руках он тащил две сетки с крупными кочанами капусты.
— Смирна! — сказал Глинский, ощутив вдруг тихое и сладкое бешенство, почувствовав мышцы плеч и знакомый гул в затылке. — Кругом! Кру-гом! — Выпучив глаза, он смотрел, как вертится, встряхивая толстым неуклюжим животом, Вайнштейн.
На третьем «кругом» Вайнштейн заплакал.
— Ша-гом!
Вайнштейн, беззвучно рыдая, вышел, плотно закрыв дверь.
Анжелика проворно открыла сейф, налила в тонкого стекла стакан коньяку под край, как он любил.
— Плюнь, плюнь…
Глинский выпил медленно, как холодный чай. Анжелика опять стала целовать руку, опустилась на колени, положив его ладонь себе на лицо.
Глинский видел ее и себя в зеркальных дверях, ее затылок, ее тонкую, до болезненности отмытую руку и свое лицо. И в лице этом были только жестокость и недоверие.