Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Шрифт:
— В истории болезни значится, — Глинский поднял вверх палец, — что Стакун был помполитом отдельного железнодорожного батальона Сахалинской дороги в 32–35 годах. Лекпомом того же батальона в этих годах был я. Но мы не встретились.
Радио передавало «Клуб знаменитых капитанов». Барон Мюнхгаузен нес какую-то околесицу о Волго-Доне.
— Ты пьянь запойная в генеральской форме, — вдруг медленно и ясно произнес Стакун, подтягивая длинные белые слабые свои ноги, — а может, это я тебя не видел в батальоне… А может, это и не ты был в батальоне, а может, это
— Типичный лобник, товарищ генерал… психопат, — громко сказал молодой картавый голос, по-видимому курсант.
— Перевести в психиатрию, — медленно сказал Глинский. И увидел вдруг шофера Колю, который со счастливой улыбкой махал через окно ему рукой.
— Пульс нитевидный, зрачки не реагируют, — сказал у ног голос ординатора.
Глинский резко сел на корточки, но вдруг его качнуло. Он уперся рукой в пол и тут же очень близко перед собой увидел потное бабье лицо особиста и почувствовал жаркое гнилое охотничье его дыхание.
— Вы не в форме, вам надо немедленно вернуться в кабинет. Товарищи курсанты, кру-гом.
Особист боком отжимал его от Стакуна.
Поднимаясь, Глинский увидел лицо Вайнштейна, потом жирный его затылок и понял, что Вайнштейн быстро уходит, почти бежит по коридору прочь.
— Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна… — бормотал Александр Линдеберг.
Тучи действительно мчались в вечерних сполохах трамвайных дуг и фонарей, хотя, может, мчались и не тучи, а сани, впряженные в тройку темных толстозадых коней, украшенных искусственными цветами. И тройка эта, с бубенцами и возницей в длиннополой военной шинели, неслась по аллеям пустой в этот час зимней Выставки достижений. Высокие сугробы то синели, то золотились под электричеством. Обледенелые малахитовые фонтаны, каменные и резные дворцы, скульптуры, павильоны и павильончики, вольеры с диковинными зверьми — все это уходило в темноту и было дивно, странно и прелестно. Играла музыка, впереди неслась еще одна тройка, там морской курсант с палашом на коленях и девушкой в лисе.
— Ах-ах-ах! — заливалась девушка.
— Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна…
— Не то читаешь, друг, — крикнул Василий, шофер грузовичка-цистерны, сбившей Линдеберга в сегодняшний предутренний час.
С ним да с милой докторшей Соней Мармеладовой и мчались они сейчас, на конях.
— Это тройка, образ России-матушки, — Василий глотнул водки из бутылки и отдал бутылку Линдебергу, — и, косясь, постараниваются и дают нам дорогу другие народы и государства… Понял мысль?
Нос у Линдеберга был забит тампоном, а потому велик и будто приклеен к голове. Он захлебнулся водкой.
— Иные…
— Что?
— Иные народы и государства…
— Может быть, — обиделся вдруг Василий, — хрен с ним. Смысл один, — и дал вознице пятьдесят рублей.
У входа в павильон дымила газолином
— Вот и нашли нас ваши, — сказала докторша, улыбнулась и ловко выпрыгнула из санок.
Линдеберг тоже вылез, после саней земля мягко двинулась из-под ног. Но пошел он не к павильону и машине, а в сторону за сугроб, к украшенным праздничными флажками клеткам. Там постоял, глядя в желтые глаза двух тесно обнявшихся обезьян. Бороды у обезьян были в инее.
— Шимпанзе сухумские, морозоустойчивые, автор — профессор Цервеладзе, — служащий посольства, высокий, в огромных, очень новых валенках, надел очки и читал таблички, — ореол распространения будет включать Западную Сибирь. Однако, — он как будто только сейчас рассмотрел лицо Линдеберга.
Оркестр играл вальс, на деревьях устраивались вороны, засыпая все легким снежком. Линдеберг, не принимая тон посольского, вскинул подбородок, достал из кармана початую бутылку водки, сделал большой глоток, нарочно очень русским жестом вытер горлышко и протянул секретарю.
— Раздражаетесь, — сказал посольский, — это ваше право. Но то, что вы пьянствуете на выставке, мне позвонили из милиции, — он улыбнулся и тоже выпил водки из горлышка, — такая страна.
Они прошли немного к павильону. Секретарь бил палкой по веткам, сбивая снег.
На огромном фанерном щите первобытные люди охотились на провалившегося в ловушку мамонта. И первобытные люди, и даже мамонт, скорее всего посредством большого гвоздя, были награждены огромными половыми признаками.
— Если это тоже проект Цервеладзе и ореолом распространения станет Швеция, — сказал посольский, кивнув на щит, запнулся и захохотал: — Ну-ну-ну… — это уже относилось ко вконец обозлившемуся Линдебергу, к его вздернутому подбородку. От машины спешил шофер с ботинками в руках. Пошел снег, крупный, медленный и пухлый.
В жарком ресторане-павильоне за огромными синими окнами этот же снег кружил голову. Казалось, что снег ложится на скатерть, на плечи Сони и посольского, на стриженые макушки вовсе незнакомых людей.
Василий шел от столика к уборной.
Линдеберг еще глотнул водки, сунул в рот целое вареное яйцо и неловкой, будто в танце, походкой, отведя руку, двинулся за ним.
Но в уборной Василия не было. Мирно текла вода, зеркала в обрамлении золотых амуров, над которыми тоже потрудился гвоздь художника, отражали обе пустые кабинки. Линдеберг намочил платок, прижал ко лбу и ощутил, как ледяная вода потекла по небритой щеке.
— Ты чего, Саш? Плачешь? — Василий стоял позади.
Лицо Линдеберга было залито водой, он крутанул голову, его качнуло. Встреча с этой долгожданной страной, водка ли, удар ли по голове, вечер и эта дивная женщина там за столиком, или же вся мучительная жизнь из поисков и тупиков, только Линдеберг вдруг всплеснул руками и, давясь, заплакал, упершись вовнутрь нечистой раковины. Он ничего не мог объяснить и поэтому выдавил самое бессмысленное:
— Скажи что-нибудь по-русски, Вася…