Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Шрифт:
Глинскому показалось, что ему, но не ему, туда, в глубину квартиры.
— И молчи всю ночь. У меня мигрень. Если ты стукнешь еще раз, я до мая уеду в Кратово. — И послушала внезапную тишину. — Отпустить я вас тоже не могу, потому что я разрушу себя. Я все выполню, — она опять, не мигая, уставилась Глинскому в лицо через пар из бака, — но и вы, Юрий Георгиевич, выполните мои условия. Вы не будете нынче пить. Сейчас я истоплю колонку, вы примете горячую ванну, а третье, —
Глинский кивнул, достал из кармана толстую записную книжку, открыл дверцу плиты, положил книжку в огонь и стал глядеть, как выгибается и скручивается кожаный переплет.
— У вас брюки на левой стороне, — сказала Варвара Семеновна.
В это время книжка вспыхнула, осветив их унылые лица, невольно смотревшие на огонь, и каждое склоненное к своему плечу.
— Строем бараны идут, бьют в барабаны, — сказал Глинский, — шкуру для барабанов дают сами бараны. — И вдруг, бешено обернувшись, показал кукиш городу за окном.
Ночью в моей комнате под музыку поплыл фонарь, и голос Полины-комендантши произнес:
— Сын Алексей. Одиннадцать с половиной лет. Прописка с 01.06.45 года.
Сиплый мужской голос тут же поддержал:
— А ну-ка проснись, Алеша Попович… Мы тут кое-что поглядим…
Луч фонаря уперся в выключатель, и шар-плафон зажегся, как это бывает только ночью, не желтым, а белым светом. В квартире, как в праздник, все двери открыты, все люстры зажжены. Над нами в тридцать девятой квартире патефон играл «Брызги шампанского». По коридору ходили военные. Военный с сиплым простуженным голосом протянул мне кусок колотого сахара:
— Хочешь мороженого?
— Это же сахар, — поддержал шутку я.
— А ты его возьми в рот, а попу выставь в форточку, будет холодно и сладко, — и он захохотал.
Другой военный, помоложе, внес в детскую два желтых стираных, будто накрахмаленных мешка.
— Тю, — сиплый военный, был он майор, обернулся.
И я тоже увидел, как из шкафа в маминой комнате вылезают Бела с Леной в ночных рубашках.
— Дрейдены, — прочла Полина, — Бела Соломоновна и Лена Соломоновна, племянницы по линии супруги, московская прописка аннулирована, здесь находятся с восьмого сентября.
— Барышням по конфетке, — приказал майор.
Я вышел босой, в трусах, и воткнулся в бабушку. Бабушка сидела на стуле с вещмешком-торбочкой за спиной и с преданностью смотрела на военных.
Надька пронесла бутылку из-под шампанского с кипятком, была она одета, но растрепана и в сползших до щиколотки чулках.
— Да грелка это, грелка, — услышал я ее голос из кабинета, —
Посредине бабушкиной комнаты лежала простыня, на ней бабушкины припасы. Военный двумя пальцами держал совсем стухшую колбасу.
— Сыночек, — попросила бабушка, — ты мне чаек верни… Я без чайка…
— Все будет хорошо, мамаша… — сиплый майор дал бабушке конфету. — А вы вон ему торбочку дайте посмотреть… Вы ему торбочку, он вам чаек…
— Спасибо, — сказала бабушка, — вы просто рыцарь… — Она победно посмотрела на нас.
— Если нашу одежду посмотрели… мы можем одеться?.. — спросили хором Бела с Леной.
У них уже был обыск, даже два, они все знали.
Сиплый майор мыл в ванной руки. Я дал ему полотенце.
— Устал я, — сказал он, принимая полотенце, послушал, как наверху на пианино играют «Темную ночь», и подмигнул мне, — завтра всем выходняк, а нам опять работа.
Меня мучило то, что я послал заявление в письме, и оно могло уже прийти, и я не знал, что делать, и на всякий случай тоже подмигнул ему. Очевидно, он не понял и, чтобы проверить себя, мигнул еще раз. И я мигнул в ответ. И только тогда спросил:
— Вы мое заявление читали?
— Читал, — быстро сказал он, — это насчет чего?
— Насчет чекистской школы… — напомнил я, — о приеме. Я вчера посылал.
— Конечно, — сказал он, — это дело серьезное… Только ведь у чекиста должно быть железное сердце.
— И ясная голова, — сказал я.
— И чистые руки, — он показал мне чисто вымытые руки… — Хочешь мороженого? А, да… — и пошел в кабинет.
Я пошел за ним, будто наделенный каким-то новым правом.
В кабинете вся библиотека была вывалена на пол. Двое складывали рукописи и бумаги в накрахмаленные мешки.
Майор заложил руки за спину и стал смотреть на картину, — кривой лес, поезд и ворона с человеческим лицом и в одном ботинке.
— Это что ж? — спросил он. — Икар еврейской национальности?
— Это больной нарисовал с опухолью мозга… Они бывают очень талантливы.
Мама сидела в кресле, скорчившись, с горячей бутылкой из-под шампанского на животе.
Майор кивнул.
— Отказывается расписаться, — сухо пожаловался майору лейтенант со скрюченным набок личиком, — утверждает, что вовсе не муж…
— Я не утверждаю, — заговорила мама, — но, во-первых, у меня дрожат руки, во-вторых, он мне с шофером прислал письмо… Видите, он ушел от меня… Как же я могу?!
— Вижу, — засипел майор, — хотя и затрудняюсь квалифицировать. — Он пронзительно под пианино соседей засвистел «Темную ночь».