Что видно отсюда
Шрифт:
Пальм выдохнул и вытер со лба пот рукавом куртки. Он включил фонарь, перешагнул через обломки двери и стал подниматься по лестнице, ведущей внутри башни наверх. Сунув руку в карман, он удостоверился, что самый маленький из его острых ножей был на месте.
Час спустя, когда мы все еще ждали в больнице, по длинному холлу к нам спешил Пальм. И врач тоже двигался в нашу сторону с другого конца коридора. Он не торопился, он шел медленно, чтобы оттянуть тот момент, когда ему придется остановиться перед нами.
Запыхавшийся Пальм и медливший врач дошли
— Она не справилась, — сказал врач.
Сельма обеими руками захлопнула рот, оптик упал обратно на стул и тоже зарылся лицом в ладони, а Пальм разжал кулак, который, как мы теперь увидели, был в крови.
Из его ладони выпал на линолеум кусочек плоти. Он выпал прямо под ноги врача, и тот издал какой-то странный звук, похожий на писк.
— Что это, прости Господи, — воскликнул врач, да и откуда ему было знать, да и кто бы вообще мог опознать по виду сердце летучей мыши.
На похоронах Эльсбет шел дождь. Он лил так же, как в тот день, когда у меня был Фредерик, все раскрытые черные зонты вокруг могилы Эльсбет выглядели бы, если смотреть далеко сверху, как одна огромная чернильная клякса.
Рука Сельмы лежала в моей ладони, плечи ее дрожали, она всхлипывала.
— Эльсбет однажды мне говорила, что для покойника хорошо, когда его гроб омоет дождем, — шепнула я Сельме на ухо.
Сельма посмотрела на меня, лицо у нее было мокрое и опухшее.
— Но не такой же сильный, — сказала она.
Дождь барабанил по орнаменту на крышке гроба. Сельма настояла на богато украшенном гробе, потому что Эльсбет ведь и в жизни всегда любила богато себя украшать. Когда похоронщик назвал цену за гроб, оптик спросил, нельзя ли обойтись немного дешевле, и похоронщик торжественно объявил, что при покупке гроба нельзя торговаться, иначе покойный не обретет себе покоя.
— Это я слышал от самой Эльсбет, — добавил он.
Дом Эльсбет, если разобраться, давно уже не принадлежал ей, а перешел в собственность банка в райцентре, и теперь, после ее смерти, дом должен был как можно скорее забыть о прежней хозяйке.
Мой отец тоже помогал освобождать дом от вещей. Он как раз вернулся из какой-то пустыни, чтобы вскоре отправиться в следующую. Аляска мешала работам, постоянно прыгая вокруг отца, нагруженного коробками, и он то и дело спотыкался.
Укладывая вещи, я нашла фотоальбомы, там были снимки Эльсбет, Генриха и Сельмы, молодых и черно-белых. Я знала эти снимки наизусть, Эльсбет часто показывала их нам с Мартином. На одном фото были Сельма и Генрих, они показывали на то место — еще пустое, — где должен был позже появиться наш дом. И всякий раз у меня и у Мартина в голове не укладывалось, что Эльсбет и Сельма были когда-то такими юными, что мой дед когда-то жил-был на свете, а нашего дома тогда еще на свете не было.
Моя мать тоже помогала, и казалось, будто мои родители решили устроить соревнование по перетаскиванию тяжестей. Если мать видела, что отец понес две коробки, она поднимала три. Если отец видел, как мать несет три коробки, он поднимал четыре. Когда мать попыталась
Лавочник отставил утюг Эльсбет и поднял амбарную книгу.
— Секс с Ренатой лишает меня рассудка, — прочитал он вслух. — Что бы это значило?
Оптик взял у него из рук амбарную книгу и захлопнул ее.
— Ничего, — сказал он. — Это ничего не значит.
Он составил книги шалашиком, подгреб к ним сухой листвы, достал из кармана зажигалку и поджег костер. Когда пламя стало лизать подсолнухово-желтые переплеты амбарных книг и плотно исписанные листы, оптик посмотрел на небо.
— Смотри, Эльсбет, — прошептал он, — от Ренаты сейчас останется лишь горстка пепла.
Из дома Эльсбет вышла Сельма. Целый день она держала себя в руках, без всякого волнения как могла помогала собирать и выносить вещи. Она потеряла самообладание, только когда положила в пластиковый пакет домашние туфли Эльсбет, которые, как всегда, стояли у телефонного столика.
Сельма выкатила свой стул-каталку, на сиденье которого стояли стеклянные баночки с порошками и травами, о назначении которых мы не имели ни малейшего понятия. Сельма немного подумала и потом вытряхнула содержимое всех баночек в костерок у ног оптика — все, что помогало от несчастной любви, от запора и от людей, которые после своей смерти никак не хотели умирать, от зубной боли, от потных ног, от банкротства и камней в желчном пузыре; все, что приносило легкие роды, полноценный ночной сон и заставляло человека любить того, кого он ну никак не мог любить.
— Без Эльсбет это все уже никому не поможет, — сказала она.
Сельма взяла себе фотоальбомы Эльсбет, взяла обрезок ковра, который Сельма всегда прокладывала между своим животом и рулем, когда ехала на машине, и домашние туфли Эльсбет. Туфли она поставила в гостиной под диван, на котором я не могла заснуть ночью после похорон Эльсбет.
Я включила лампу, свесилась с дивана и вытянула из-под него одну домашнюю туфлю. Изначальный ее цвет уже не угадывался. Я разглядывала ландшафт этой туфли, который образовался за годы носки. Стоптанные, потрескавшиеся резиновые подошвы, выступ внутри из-за деформации большого пальца, черная, глянцевая впадина, сформированная пяткой Эльсбет.
Я не взяла ноги в руки. Я сунула туфлю Эльсбет назад под диван, рядом со второй. Взяла лист бумаги и написала: «Настоящим подтверждаю и подписываюсь, что мы не подходим друг другу». Я писала это так же торжественно, как другие ставят свою подпись под свидетельством о браке.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Бескрайние дали
С тех пор как мой отец постоянно путешествовал, к каждому дню рождения Сельмы он дарил альбом с видами той страны, в которой в это время находился. Эти альбомы Сельма уже не ставила на полку — как раньше — не глядя; она основательно изучала их, все запоминала, она хотела представлять себе то, что видел ее сын.