Что забыла Алиса
Шрифт:
Но нет, я не угадала.
Разговор шел о бесплодии и усыновлении. Бен – такой человек, который первому же встречному на коктейле может рассказать всю свою биографию. За все годы я его так и не раскусила. Он вовсе не молчаливый, сильный, узколобый тип.
Сестра этого его нового знакомого перенесла одиннадцать неудачных экстракорпоральных оплодотворений, а потом решилась удочерить малышку из Таиланда, которая оказалась талантливой скрипачкой, и они жили вместе долго и счастливо.
Бен взял номер этой женщины. Собирается ей звонить. У моего
Я спросила, сколько на это нужно лет, но Бен не знал.
Я переменила разговор.
Потом, уже дома, мы смотрели новости, и показывали последствия циклона в Бирме. Я увидела женщину в красном платье, немного похожем на то, какое было у Алисы. Она стояла перед грудой мусора, в который превратилась школа ее дочери. В руке у нее было фото задумчивой девочки, примерно ровесницы Оливии. Мать спокойно разговаривала на хорошем английском с репортером, объясняла, что местные власти сделали все возможное. Она держалась спокойно, чуть ли не по-деловому. Камера отъехала, потом снова придвинулась и показала, как женщина катается по земле, воет и кусает себя за руку. Как пояснил репортер, она только что узнала: поиски решено прекратить, поскольку это слишком опасно.
А я жевала себе кукурузные хлопья и смотрела, как женщина переживает самое страшное горе в своей жизни.
У меня нет права печалиться ни о чем. Нет права лечиться у дорогих врачей вроде тебя из-за того, что я потеряла детей, которых даже не существовало. В мире есть непритворное горе. В мире есть настоящие матери, которые теряют настоящих детей. Меня просто тошнит.
Вот тогда Бен и сказал: «Сколько детей, должно быть, осталось без родителей». Он произнес это задумчиво, но с очень прозрачным радостным намеком: посмотри, мол, как удобно! Столько родителей погибло! Столько детей высвободилось! Может, как раз сейчас какая-нибудь маленькая скрипачка выползает из-под обломков. Кошмар.
– Да, циклон для этого великолепный повод! – произнесла я.
– Не надо так, – ответил он.
И тут меня взорвало:
– Я взяла бы ребенка! Взяла бы, взяла! Но ты же сам сказал «нет». Ты сказал, что получил психологическую травму, когда тебя усыновляли, ты сказал…
И тут он перебил меня:
– Я никогда – слышишь, никогда! – не говорил «психологическая травма».
Верно, не говорил. Но это подразумевалось.
– Не говорил, – согласилась я.
Я имела в виду, что это было вполне вероятно.
– Дерьмо собачье, – сказал он.
Я это слово терпеть не могу. Оно мне исключительно противно. Он это знает. Да и собственно, что это выражение значит? «Дерьмо собачье»…
А потом, Джереми, он выкинул настоящий фортель:
– Я думал, это ты против усыновления.
– С чего ты это взял? – ответила я, когда у меня в голове поутихло.
– С того, что, как только разговор об этом заходил с посторонними, ты
– Но я говорила так из-за тебя. Вначале ты же и слушать об этом не хотел.
– Вначале – да, но когда выкидыши пошли один за другим, то это стало очевидным, а я просто не хотел навязываться, потому что тебя, казалось, ранила сама эта идея.
Здрасте, приехали! Вот вам и образчик прекрасного взаимопонимания в супружеском союзе!
Это напоминает мне то телешоу, где расследуются причины авиакатастроф. Иногда причиной страшного, кошмарного происшествия бывает самая, казалось бы, незначительная глупейшая ошибка.
– Поздно уже, поздно, – сказала я.
– Вовсе нет, – ответил он.
– Не буду я никого усыновлять. Устала.
Джереми, это правда. Недавно мне пришло в голову, что последние несколько лет чувство усталости не покидает меня. Я очень устала пробовать, пробовать и пробовать. У меня уже ничего не осталось. Я иссякла. Самая большая мечта – забыться сном на год-два.
– Мы не будем родителями, – сказала я. – Решено.
Он принялся громко хрустеть кукурузными хлопьями. Так громко жуют только морские свинки.
– Значит, так и будем сидеть и пялиться в телевизор до конца жизни? – спросил он потом.
– Меня это устраивает.
Он встал и вышел из комнаты.
Теперь мы не разговариваем. Я его с тех пор даже не видела. Но я знаю, что, когда он вернется, разговаривать мы не будем. Или если все-таки будем, то очень вежливо и очень холодно, а это все равно что не говорить вовсе.
Что я чувствую сейчас? Да ничего.
Ровным счетом ничего.
Ничего, и это так всеобъемлюще, пусто и бесконечно, что я начиняюсь кукурузными хлопьями и «Самыми прикольными домашними видео Австралии».
22
Семейство Лав восседало за обеденным столом. Возникла секундная неловкость, когда Алиса хотела было усесться на место Оливии, но Ник подбородком указал ей на стул напротив.
Дети шумели чересчур оживленно, как будто хватили по рюмке. Казалось, они не могут сидеть спокойно. Они сползали со стульев, то и дело роняли на пол ложки, ножи и вилки, громко перекрикивали друг друга. Алиса не знала, нормально ли такое поведение. Непринужденной обстановку назвать было никак нельзя. Ник сидел стиснув челюсти, как будто ему предстояла ужасная медицинская процедура.
– Так и знала: ты забудешь, что обещала разрешить мне приготовить лазанью, – сказала Мадисон, с отвращением ткнув пальцем в гамбургер у себя на тарелке.
– Дура, она ничего не помнит, – буркнул Том, из-за набитого рта еле ворочая языком.
– Что за манеры! – произнесла Алиса машинально и тут же поймала себя на этом.
Как она сказала? «Что за манеры!»? Что бы это значило?
– Угу, – отозвалась Мадисон, посмотрела своими темными глазами на Алису и добавила: – Прости.
– Ничего страшного. – Алиса первой отвела глаза. Эта девочка ее пугала.