Чудесные занятия
Шрифт:
Играет сам автор — со словами, с сюжетом, с жанрами, с ситуациями, со временем и пространством (у Кортасара, если перефразировать название одного из его рассказов, было пространственное чутье времени). Играют и его герои — подчас беззлобно, радостно (любимые автором хронопы, «некто Лукас» или герои раннего романа «Дивертисмент»), но чаще жестоко, беспощадно к себе и к другим (здесь не составляют исключения и дети).
Одно из своих программных произведений Кортасар назвал на редкость удачно — «Преследователь». Он сам постоянно был преследователем (а также, разумеется, и преследуемым, коль скоро познал «искушение словом» и никогда не был удовлетворен достигнутым). Преследователями были и его герои — чаще всего преследователями цели, которую невозможно достичь,
Игровое начало привело (и не могло не привести) Кортасара к важной — и серьезнейшей — теме: «Культура и современная жизнь, взаимоотношения художника и общества, художник и создаваемый им мир».
Мир искусства бесконечен и неисчерпаем. Даже простой список рассказов Кортасара, целиком посвященных литературе, музыке, живописи, кино, займет немало строк. Иногда — не без лукавства — автор приглашает читателя на свою «творческую кухню» («Слюни дьявола», «Лодка, или Еще одно возвращение в Венецию», «Клон», «Бутылка в море», «Рассказ из дневниковых записей»). Как заправский фокусник, он словно бы открывает читателю тайны своего искусства («читатель — мой сообщник»), но в том-то и фокус, что тайна так и остается тайной. А автор наблюдает за нами, за нашей реакцией и посмеивается себе в усы — реальные или вымышленные… Ну а получится рассказ или нет — зависит только от воображения творца, от его опыта и мастерства, от умения подчинить себе материал.
Мир искусства разнообразен. И столь же разнообразны кортасаровские новеллы об искусстве. Здесь и реалистический рассказ «безо всякого изобретательства» («Преследователь»), и притча («Бесконечность сада»), и гротеск («Менады», «Мы так любим Гленду»), и серьезно-ироническая «литературная игра» («Шаги по следам»), и фантастический рассказ («Письмо в Париж одной сеньорите», «Далекая», «Врата неба», «Кикладский идол», «Инструкции для Джона Хауэлла»).
II
Другое небо
Казалось бы, определить, что такое фантастика, это так просто!
Но попробуйте-ка провести границу между «реалистическим» произведением и «фантастическим», отделить «правдивое отражение действительности» от «вымысла», яви от сна! Сплошь и рядом фантастика погружена в обыденное, или надо сказать иначе: обыденность погружена в фантастическое?..
Почти полтора столетия назад Достоевский (реалист? фантаст?) размышлял о «фантастических» рассказах Эдгара По: «Он почти всегда берет самую исключительную действительность, ставит своего героя в самое исключительное внешнее или психологическое положение, и с какою поражающею верностию рассказывает он о состоянии души этого человека!» [*] .
Эти слова процитировал в своей книге «Проблемы поэтики Достоевского» М. Бахтин и, определяя главную особенность творчества великого русского романиста, переадресовал их самому Достоевскому. Но будет ли большим грехом, если переадресовать их и аргентинцу Хулио Кортасару (любившему и Достоевского, и Эдгара По)? Ведь и его главная задача: рассказать «с поражающею верностию о состоянии души человека» — в какое бы «исключительное внешнее или психологическое положение» он ни поставил своих героев.
*
Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1979. Т 19. С. 88.
Как понимал «фантастическое» сам Кортасар?
В уже цитировавшейся беседе с Гонсалесом Бермехой он дает такое определение: «…Фантастическое — это нечто совсем простое. Оно вторгается в нашу повседневную жизнь… Это нечто соврешенно исключительное, но в своих проявлениях оно не обязательно должно отличаться от окружающего нас мира. Фантастическое может случиться таким образом, что вокруг нас ничего не изменится с виду. Для меня фантастическое — это всего лишь указание на то, что где-то вне аристотелевских единств и трезвости нашего рационального мышления существует слаженно действующий механизм, который не поддается логическому осмыслению, но иногда, врываясь в нашу жизнь, дает себя почувствовать… Это в обычной ситуации причина вызывает следствие, и если создать аналогичные условия, то, исходя из этой же причины, можно добиться того же самого следствия… Но фантастическое происшествие бывает лишь раз, ибо оно соответствует лишь одному циклу „причина—следствие“, который ускользает от логики и сознания. Тем не менее его можно ощутить, но не рационально, а интуитивно».
Писатель стремится в своем творчестве — и своим творчеством — уйти от размеренной, скучной, логически выверенной повседневности в мир вымысла, где все существует лишь единожды. Постичь глубинную суть жизни. Увидеть «другое небо». И может быть, чем скучнее реальность, тем ярче солнце этого другого неба, тем необычнее игра воображения.
В данном случае вымысел близок к сновидению. (Сам Кортасар признавался: «Большая часть моих рассказов родилась из моих снов и ночных кошмаров и записана сразу по пробуждении».)
Сны «поселились» в литературе с давних пор и поныне «чувствуют себя» в ней преотлично. Сейчас, пожалуй, и не понять: то ли сны породили литературу, то ли литература — сны…
Русскому читателю вспоминается, наверное, прежде всего гениальный, тройной «Сон» Лермонтова. Есть сатирический «Сон Попова» А.К.Толстого и — бывший настоящим кошмаром для многих школьников моего поколения — «Четвертый сон Веры Павловны». Сны есть у Пушкина, у Гоголя, у Льва Толстого, у Достоевского.
Но у Кортасара был предшественник гораздо более близкий, чем Достоевский, — Хорхе Луис Борхес. Сон в творчестве Борхеса — и прозаика, и поэта, и эссеиста — играет исключительно важную роль. Но сны у Борхеса (да простят меня те, кто ставит его превыше всех) — это скорее комментарии к философским и культурологическим размышлениям, чем литературные произведения. Сны у Кортасара — это прежде всего литература. Это хитроумно построенный сюжет (например, «Истории, которые я сочиняю»). Его сны будят воображение. Они, конечно, «придуманы», но они не менее, а, пожалуй, даже более реальны, чем подлинная реальность.
Литературовед-испанист Всеволод Багно писал: «В основе фантастики Хулио Кортасара лежит двоящаяся реальность, хорошо нам знакомая по первому роману нового времени — „Дон Кихоту“ Сервантеса… Впрочем, не забудем и о разнице между двоящейся реальностью романа Сервантеса и новеллистики Кортасара. Между реальностью Дон Кихота и его окружения была граница. Кортасара прежде всего и неизменно влекла тема прорыва, растворения, перетекания, феномен пограничных ситуаций, возможность преодоления границы» [*] .
*
Кортасар X. Аксолотль. М., 2000. С. 342-343.
Ряд рассказов аргентинского писателя строится на «провалах во времени» («Ночью, лицом кверху», «Секретное оружие», «Другое небо», «Все огни — огонь»). Может быть, «время» — это (как бы поученее выразиться?!) основная доминанта творчества Хулио Кортасара. В детстве, видимо, его мучил вопрос: почему время течет только из прошлого в будущее? Если вспомнить — у нас у всех было так, только потом, с годами, этот «детский» вопрос исчез среди «взрослых» проблем… Став взрослым (взрослым ребенком), Кортасар решил изменить ход времени в своей вселенной.