Чудны дела твои, Господи!
Шрифт:
– Молодец мужик, – похвалил Боголюбов.
Нина решила, что он шутит.
– У нас тут такая буза была, когда он с этой инициативой выдвинулся!.. В двадцать первом веке посреди России принудительные работы! И вообще, я не хочу метлой махать! Я музейный работник, а не уборщица! Почему я должна бутылки собирать и бумажки подметать?
– Ну, без бумажек и бутылок чище, – возразил Боголюбов. – Или вам больше нравится жить в помойке? А я думаю, почему в городе так чисто?.. Вроде город как город, туристов полно, а чисто! Оказывается, у вас мэр – новатор.
– Да на него в суд подавали за его новаторство!
– И что суд?
– Оправдал! –
Углубляться в тему принудительных работ Андрей Ильич не стал. Объяснять девице, что такое на самом деле принудительные работы, счел излишним. Когда заставляют, самое естественное и сильное желание – не подчиняться. Вырваться, так сказать, из-под пресса и гнета, да еще натянуть нос тем, кто заставляет. А что делать, если заставить – единственный путь к светлому будущему? Вот вопрос, который кто только не задавал! Кажется, весь двадцатый век люди только и пытались, что осчастливить друг друга насильно, заставить себе подобных работать на это самое светлое будущее. Тех, кто отказывался, сначала принуждали – разными способами, – затем стали умерщвлять, затем принялись умерщвлять всех подряд и тех, кто соглашался тоже. Получилось то, что получилось, и вместо светлого будущего – наступившее сегодняшнее настоящее, в котором бравый мэр насильно заставляет горожан мести улицы.
– Андрей!
Боголюбов оглянулся. Нина и Мотя оглянулись тоже.
Лера переждала громыхавшую по брусчатке цистерну с молоком и перебежала дорогу.
– Здравствуйте. – Она мельком улыбнулась Нине. – Саша с Юлькой пока в отделении остались, а меня отправили домой. Он сказал, что потом ее проводит. А ты?..
– Я? – переспросил Боголюбов неприятным голосом. – Я на работе. Познакомьтесь. Лера, это Нина. Нина, это Лера.
Бывшая жена посмотрела ему в лицо, вздохнула и спросила, когда его ждать.
– Я сегодня в Москву уеду, – добавила она.
– В добрый час, – ответил Боголюбов, подхватил Нину под руку и повел. Мотя постояла, подумала и потрусила за хозяином.
Нина ни о чем не спрашивала, и Боголюбов оценил ее выдержку. Ему очень хотелось обернуться и посмотреть Лере вслед – как она идет по тихой и чистой улице, где только что прогрохотала цистерна с молоком, где солнце путается в корявых ветках старых лип, вдоль добротных заборов с прикрученными к калиткам почтовыми ящиками.
Если б можно было, он оглянулся бы и загадал, чтобы она тоже оглянулась, и она бы непременно оглянулась, и тогда он загадал бы…
– Нам сюда.
Прогремели ключи, открылась калитка, брякнула щеколда. Садик был узкий, как трамвайное депо, с двух сторон стиснутый серым, кое-где повалившимся от времени забором. В тени в ямах лежали кучи слежавшегося до черноты снега. Голые кусты смородины, а за ними вплотную к забору какие-то доски, сваленные в расползшиеся штабели. Штабели наползали на кусты и на дорожку. Под ногами чавкало, как будто они шли по болоту.
– Здесь еще моя бабушка жила, – беспечно говорила Нина. Она шла по убогому подворью, привычно не замечая его убогости, шла так, как будто вокруг и не было луж, щепок, невесть откуда взявшихся куч угля, из-под которых на дорожку натекла грязная талая вода.
Боголюбов ничего не понимал. Он знал – видел! – совершенно другую Нину. Он все давно придумал: она живет в малогабаритной квартире – окнами на стадион или в парк! – с «евроремонтом», на кухне непременно холодильник с зеркальной дверцей. Диван должен быть прогрессивного черного цвета, а на нем подушки – желтые и фиолетовые, очень модно и стильно. На стенах постеры с абстрактными рисунками. На кухонном столе вместо скатерти круги из блестящего пластика, кофе растворимый, чайник с подсветкой и – кошка. Кошка должна быть обязательно! Какой-нибудь заковыристой породы, голая или, наоборот, остриженная под льва. Кошка должна забираться на полированный стол и брезгливо сидеть среди кружек с видами Парижа, еще обязательна кружка «С днем варенья!» и с фотографическим портретом хозяйки в обрамлении бенгальских огней…
Покосившиеся ступеньки вели на террасу, где пахло плесенью и мышами и было так тесно и густо наставлено, что Боголюбов некоторое время думал, куда шагнуть. Нина отперла дверь, обитую потрескавшимся дерматином – из трещин в разные стороны лезли пуки желтой ваты, – и зажгла свет в прихожей.
– Проходите, проходите в зал! Я сейчас кофе принесу.
Боголюбов вовсе не хотел кофе – «в зале»!..
В комнате было полутемно – никакой весны, никакого солнца, никакого хрустального воздуха. Оконца до половины зашторены нечистыми тряпицами, лампочка, под лампочкой стол и несколько стульев. Один стул придвинут к окну, на нем картина, прикрытая сверху коричневой оберточной бумагой. Андрей Ильич осторожно обошел стул, смотреть картину не стал. Диван был старинный, пружинный, с высокой неуютной спинкой и исцарапанными деревянными подлокотниками. Еще имелись желтый фанерный буфет и трехногая табуретка в резиновых калошках. На табуретке приткнут утюг.
…Выходит, ты ничего не понял. Выходит, ты кругом ошибся. Выходит, «болваном» тебя назначили не зря!..
– Вы садитесь, садитесь, Андрей Ильич. – Нина внесла поднос, а на подносе чашки и электрический чайник – без всякой подсветки, старенький. Чашки были с розами и незабудками. – А что вы оглядываетесь? Бедно живу? – Она усмехнулась. – Непривычно вам это, да?.. В Москве, наверное, не так живут.
– И в Москве по-всякому живут, – изрек он, и ему стало неудобно.
…Может быть, дело вовсе не в Нине? Может, она переехала сюда на прошлой неделе, а до этого тут жила немощная старушка, которая скопидомничала, припрятывала баночку к баночке, пустую спичечную коробочку к коробочке, тряпочку к тряпочке, а помыть окна ей и в голову не приходило?..
– На зарплату музейного работника не разгуляешься, – сказала Нина. – Мне еще повезло, я наследство получила, домик этот!.. И жить здесь я не собираюсь! Да вы садитесь, садитесь!
– А где вы собираетесь жить?
– Я? – Она как будто удивилась. – В Москве, конечно. Что вы удивляетесь? Сами-то небось в Москве живете!
– Я в Москве родился. – Кажется, он уже оправдывался однажды за то, что родился в Москве! – И приехал жить сюда.
– Ах, ну что вы говорите! – Она махнула рукой и стала через край насыпать в чашки кофейную крошку. Немного крошки просыпалось на стол. – Я же все понимаю! Вас сюда назначили временно, ненадолго, правильно? Должно быть, у вас неприятности какие-то были по службе! А что? Скажете, нет? Просто так из столицы в провинцию не ссылают!