Чудом рожденный
Шрифт:
— Каким образом вы очутились у Ходжакули?
— Ну, что поделаешь — дурак… Не отпираюсь. Захотел лично проверить наши подозрения, так сказать, прощупать человека… Но он уже все понял еще до моего прихода. Я застал его в подавленном состоянии, пьяного… Налил мне полный стакан, пришлось выпить, чтобы он не по думал…
— Ну, а потом? — перебил его Черкез-Чары,
Он вдруг подошел вплотную к Давиду Захаровичу и наклонился к его лицу, отодвинув Агалиева.
— Надо же, какое несчастье… А что с зубом? Дайте-ка посмотрю…
— Не трогайте! Нестерпимая боль!.. — завизжал Давид Захарович. Но Черкез, не слушая его, сорвал повязку и с торжеством поглядел на всех. Левая щека ничуть не отличалась от правой, не было на ней и синяка. Грубым движением Черкез оттянул нижнюю челюсть негодяя, и все смогли убедиться, что его тридцать два зуба, включая и те, на которых были золотые коронки, в полной сохранности.
Как раз в эту патетическую минуту ворвалась в кабинет растрепанная молодая женщина, со сбившимся на сторону яшмаком. Прикрыв рот дрожащими руками, она бормотала:
— Ах, какой стыд. Какой позор.
Агалиев посадил ее рядом с собой, протянул полную пиалу воды. Стуча зубами, она выпила до дна, повторяя:
— Как стыдно, что я пришла. Ведь это грех…
— Не стесняйся, — подбодрил ее Агалиев, — говори спокойно, тут все твои друзья…
— Разве бы я стала говорить, разве бы пришла сюда, если счастье мое не почернело…
У нее перехватило дыхание. Агалиев снова налил воды в пиалу. Все молчали, только и было слышно, как женщина громко глотает воду. Она как будто успокоилась, снова заговорила:
— Этот… чтобы он умер ощипанным, обманул меня и увез. Сказал: «Разведу тебя с мужем, сам женюсь…» А привез в свой дом, запрятал, как в тюрьму, чтобы никто меня не видел, и расписываться не хочет.
— Кто это должен умереть ощипанным? — спросил Агалиев.
— Как кто? Ходжакули!
— Что же было дальше?
— А сегодня, когда открылись все его подлости, он ударил коня камчой…
— Как же он узнал, что подлости открылись?
— Он уже давно насторожился, но еще не думал бежать. А сегодня… Постойте-ка, когда это было? Когда в конторах кончилась служба, пришел к нему русский в очках…
Давид Захарович все это время сидел, низко опустив голову, но тут он рванулся из-за стола, и тотчас железная рука Черкеза пригвоздила его к месту.
— Этот очкастый, — продолжала женщина, — напугал его, сказал, что сегодня ночью арестуют… — Взгляд ее упал на Давида Захаровича. — Это он. Он сидит, чтоб его на куски разорвало!
Черкез-Чары занес над Давидом Захаровичем свой огромный кулак, но не успел опустить — его оттащили. И когда подлеца уже волокли за дверь, женщина спокойно и убежденно сказала:
— Пусть земля поглотит его без остатка.
Чалмоголовые за холмами
Ходжакули назвал себя ханом.
Говорили, что он бросил клич в пустыне, собрал разрозненные отряды басмачей и повязал голову чалмой. Говорили, что Ходжакули-хан, вчерашний начальник адмотдела, объявил себя защитником ислама.
Мало ли что говорили в Тедженском уезде. Важнее было то, что уже слышна была стрельба, а по ночам в степи вставали зарева пожаров. Басмачи уводили коней из аулов, а скудные запасы хлеба, еще оставшиеся в кибитках бедноты, считали как бы наследством, завещанным им от отцов.
Мурад Агалиев провел совещание в военкомате. Тедженский отряд самообороны готовился выйти в пески по следу ниязкулиевской банды. Хватит ли сил у тедженских конников?
— Ходжакули Ниязкулиев повязал голову чалмой, — с мрачной улыбкой говорил Агалиев. — Эта грязная гадина — защитник ислама! И народ ему верит… Это, примерно, то же, как если бы ишак отправился на вечерний намаз в мечеть…
Все посмеялись, но смех-то был невеселый. В Теджене все знали изворотливость Ниязкулиева и не уважали его ни как советского работника, ни как мусульманина. Но сейчас только начинали догадываться, что негодяй прошел тайную выучку у английских лазутчиков — уж очень ревностно, на глазах у темных кочевников, новоявленный хан читал намазы, окруженный своими всадниками… Имам, — да и только! Тут чувствуется школа Тиг Джонса — повсюду в странах арабского мира англичане помогали строить мечети, чтобы разрушать основы мусульманской веры.
В тот день Агалиев вызвал на заседание комсомольского комитета паренька Чары Веллекова л представил его:
— Хочу его послать комиссаром в отряд Керим-хана.
Чары Веллеков, точно молодой соколенок, поглядывал на старших товарищей, готовясь постоять за себя, если будут над ним смеяться. Но коммунисты скрыли свои улыбки — не глядя на молодость, Чары понравился им — осанкой, толковыми ответами, соколиным взглядом, что ли… Никто не посмеялся.
Керим-хан был родом из белуджей — из тех, кто от голода ушел из своей страны и поселился когда-то в долине Теджена. Он был самый отчаянный среди белуджей и джемшитов, нукеры собирались вокруг него по его первому зову и беззаветно верили в его удачливость, готовы были за ним — в огонь и в воду. Вокруг палатки Керим-хана, раскинутой в степи, всегда бродили выносливые быстроходные верблюды, били копытами горячие кони. А в самом шатре четыре красавицы сбивались с ног, стараясь угодить Керим-хану.
Быть в его отряде считалось высокой честью, даже жены нукеров хвастали в аулах перед другими женщинами:
— Наш муж — человек Керим-хана.
— Наш муж — дядя Керим-хана.
— Наш муж — афганец, мусульманин, слуга Керим-хана.
«Наши мужья» — конные нукеры Керим-хана — все в одинаковых зеленых чалмах — вооруженные английскими винчестерами и русскими трехлинейными винтовками, увешанные маузерами, «лимонками» и опоясанные патронташами, восторженно ловили взгляд своего предводителя. А он, статный, широкоплечий, всегда шел впереди отряда, высоко возвышаясь на своей светло-серой верблюдице. Его большие глаза, блестевшие из-под нависших бровей, глядели грозно; лихо закрученные под горбатым носом усы — толщиной с хорошую палку; сизоватый подбородок с грубо подстриженной бородой, колючей как щетка… Еще недавно сам Керим-хан разбойничал и грабил не хуже басмачей, но в последний год не раз оказывал услуги Советской власти. Его хорошо знал Николай Антонович Паскуцкий, командовавший в эти дни Ферганским фронтом. Видимо, он и подсказал использовать отряд Керим-хана в борьбе с ниязкулиевскими бандами. Но Агалиев, как все тедженцы, хорошо знал Керим-хана и понимал, что доверяться нельзя. Он всегда может вспомнить старые привычки. Потому-то Мурад Агалиев и предложил послать комсомольца Чары Веллекова вроде бы за комиссара.
Уже несколько дней прошло после побега Ниязкулиева. То там, то здесь возникали в песках отряды чалмоголовых — это Керим-хан выслеживал басмачей. В Теджене Агалиев сбился с ног, осуществляя мобилизацию уезда. Пришлось уйти из кибитки в город. Работники исполкома и ночью не расставались с оружием.
А однажды пришел из Ташкента пассажирский поезд— постоял минут десять и ушел дальше, швыряя клубки паровозного дыма в степные просторы. А на запасном пути остался отцепленный вагон, салон-вагон голубой с золотом, на окнах занавески, у дверей — стража. Никто не объявлял заранее о приезде в Теджен председателя Совнаркома республики. Но со всех ног к вагону сбежались тедженцы, — как на скачки с призами. Всем было лестно не то, что глава правительства, а то, что — свой, тедженец.