Чудом рожденный
Шрифт:
— Что ты собираешься с ним делать? — лениво вмешался Абдыразак.
— Снять с работы.
— Это всё равно, что премировать.
— А ты что посоветуешь? Агалиев, отправьте этого стрелка в распоряжение философа. Пусть он как хочет, так с ним и распорядится.
— А на какой срок? — поинтересовался Абдыразак, делая вид, что принимает указание всерьез.
— Пока сам не прогонишь.
— Что ж, я научу его собирать тутовый лист. Если еще будут такие… всех посылайте ко мне.
— Хочешь открыть шелкомотальную фабрику?
— Кто же откажется от бесплатных услуг?
— Не беспокойся, этот тип и харчей не оправдает.
— Еще как оправдает, когда я подтяну ему живот!
— Может, назначить тебя начальником гауптвахты?
— Подбородок мой встретится с носом раньше, чем я получу от тебя благодарность!
Атабаев расхохотался.
Отложив газету, Абдыразак залюбовался ила. Странный человек! Вызывает к себе в Ташкент тех, кого считает талантливыми. Вызвал недавно отсюда, из Теджена, поэта Молламурта, очень беспокоился, что он бледен, покашливает, пьет слишком крепкий зеленый чай. Наверно, убежден, что если поддержать Молламурта, тот напишет поэму, воспоет новую эпоху. Но Молламурт чувствовал себя в Ташкенте как птица в клетке, просил, чтобы отпустили его домой. Тогда председатель Совнаркома привез в столицу Молла-Пури; смеялся над его пряными шутками, терпел зеленые плевки наса по всем углам своей квартиры. Как всякий терьякеш, Молла-Пури говорил в нос и был бледен до синевы, напоминал Кайгысызу несчастного брата Гельды. Все был готов вытерпеть председатель Совнаркома ради новой поэзии. Но как бы ни был талантлив Молла-Пури, сделать его родоначальником советской интеллигенции было не легче, чем из старого мерина сделать молодого жеребца.
Когда Атабаев в последний раз побывал в Мерве, он увез с собой в вагоне полмешка сыпучего песка и полмешка местной глины. Абдыразак ткнул тогда носком сапога в мешок и спросил:
— В детский сад? Чтоб лепили из глины верблюдов?
— Приедем в Ташкент — увидишь! Проверят в лабораториях песок — может, годится для стекольной промышленности. А из глины, может быть, можно делать чайники.
— Ишь, как размечтался!
— Кто не сеет — не жнет.
— Песок — не пшеница.
— Если стоять на своем, можно добиться многого?
— Сколько ни старайся, от яловой коровы не добьешься приплода!
— А что случится, если опыт удастся?
— Это-то верно…
— Значит, никогда нельзя упускать из виду все, что может оказаться полезным для народного хозяйства.
Будто подслушав эти воспоминания Абдыразака, Атабаев спросил Мурада:
— Что бывает, когда осенью и зимой много влаги?
— Двойная весна? — неуверенно ответил Агалиев, не понимая, куда клонит Кайгысыз,
— Правильно. А что потом?
— Потом выйдешь в пустыню, а там в глазах рябит от буйных всходов чомучи. Золотая трава…
— А ты слышал, что варево из чомучи помогает от чахотки?
— Я знал приговоренных к смерти, которые поправились от чомучи, — сказал Абдыразак.
— Год нынче неплохой. Если не буду здесь до весны, попрошу вас обоих прислать мне мешок чомучи.
— У тебя чахотка? — удивился Абдыразак.
— Первый раз слышу!
— А зачем чомуча?
— Я не один на свете. Пусть в Ташкенте врачи разберутся, в чем сила чомучи. Возможно, ее следует культивировать.
— Вот это умно! — сказал Абдыразак, — это не песок из пустыни возить!
— Слава богу, хоть раз похвалил!
Атабаев собрал бумаги, позвал секретаря и попросил разослать их по адресам. Агалиев тяжело вздохнул. Теперь Кайгысыз свободен, можно приступить к неприятному объяснению. Он вытащил из кармана кипу писем, привезенных Давидом Захаровичем, и бросил их на стол. Его обвинили в карьеризме и взяточничестве, в грубом самоуправстве и даже в том, что он свою кибитку превратил в гнездо разврата. Атабаев бегло просмотрел, открыл свою папку. Копии этих анонимных писем, присланных из Асхабада в Совнарком, лежали на своем месте.
— Как к тебе это попало? — спросил он.
Агалиев сухо и точно, как у прокурора, рассказал всю историю с бегством Ходжакули.
Атабаев, ни разу не прервав, внимательно слушал его, поигрывая карандашом, и вдруг спросил:
— Я передал тебе привет от Николая Антоновича?
Мурад хмуро пробормотал:
— Нет, не передал. Разве может помнить о таких пустяках государственный деятель, который привык палкой наводить порядок.
— Тогда прости, пожалуйста… Николай Антонович просил передать привет.
— Спасибо, — тихо сказал Мурад.
— Он командует войсками Ферганского фронта, а Ферганская область сейчас на военном положении. Прекрасный человек, Николай Антонович!
Мурад, наконец, нашел повод уколоть Атабаева.
— Говорят: джигита — узнавай по другу. Николай Антонович мой старый друг.
— Выходит, ты неплохой джигит?
— Некоторым и молоко кажется черным.
— Ну что ж, следующий раз будем смотреть на молоко повнимательнее.
— Если чересчур внимательно, можно и в молоке увидеть кровь, — неуступчиво бормотал Агалиев.
— До сих пор я думал, что щенки, у которых на губах не обсохло молоко, не так злопамятны.
— Если ребенка погладить по голове, он может и забудет о затрещине, но взрослый человек…
— Придется снова ругать взрослого человека, раз он так болезненно переживает выговор.
— Это в вашем духе, товарищ Атабаев. Удивляюсь, что вы не последовали примеру хивинских палачей. Они избивали человека, да еще требовали «плату за топор».
Атабаев прекрасно понимал теперь, что жалобы на Агалиева были гнусной клеветой, но Ходжакули все-таки бежал и, значит, нечего ему извиняться за тот телефонный разговор и гладить по головке молодого ротозея. Абдыразак решил прекратить бесплодное препирательство и спросил:
— А я все-таки не могу разобраться в корнях басмачества. Некоторые считают, что это просто разбой, что тут нет политики.
— Эк, вызвездил! — возмутился Атабаев. — Басмачество — самое подлинное контрреволюционное движение, организованное баями и муллами под лозунгом национальной независимости и газавата. Иргаш, Мадамин и другие главари ферганских басмачей кричат, что они защищают права мусульман. На самом деле это вовсе не народное, да и не национальное движение, а неприкрытая классовая борьба.