Чудом рожденный
Шрифт:
Атабаев со своими спутниками расположился в брошенном доме Узына. Долгий путь, казалось, совсем не утомил его.
— Вы отдохните, — сказал он Веллекову и Мураду, — а я пойду осмотрюсь вокруг..
Следовать за ним, если он не приглашал, было нельзя. Агалиев подмигнул милиционеру, но Кайгысыз знаком остановил его.
Возле кибитки, стоявшей в стороне, бродил старичок. Кайгысыз направился прямо к нему. Старик заметил его издали и, заслонившись ладонью от солнца, удивленно приглядывался к нему. Выслушав приветствие Кайгысыза и так и не решив своих сомнений, он сказал:
— Добро пожаловать! Кем ты приходишься Узыну?
— Никем, — улыбнулся Атабаев, поняв причину его недоумения. — Не веришь?
— По правде говоря — не верю.
— Но ведь я говорю по-туркменски.
— По-туркменски знал и Узын, да еще лопотал побыстрее тебя. А, может, ты мастер и приехал заново наладить мельницу?
— К сожалению, не мастер.
— Так кто же?
— Безработный бродяга.
— Непохоже.
— Почему так думаешь?
— Очень у тебя настороженный вид.
— Чего же мне бояться?
— Все знают, что когда Ходжакули встречает советского служащего, он приказывает изрубить его на куски,
— Но ведь Ходжакули нету поблизости.
— А джигиты? Вон тот ряд кибиток, — старик показал пальцем, — туда тебе ходить не надо. Когда я вышел на рассвете совершить омовение и намаз, сам видел, как пять всадников поскакали краем аула. Жаль мне тебя. Будешь здесь бродить — не сдобровать!
— Ты так думаешь?..
— А чего ты задираешь нос? И как тебя зовут?
— Кайгысыз.
— Кай-гы-сыз! Тот самый Кайгысыз Атабай? Это правда?
— Зачем я буду тебя обманывать?
— Ну, тогда дай руку, — и схватив руку Атабаева своими двумя, старик принялся просить прощения. — Знаешь — не узнав, не окажут почета. Не сердись на меня.
— Как тебя зовут, ага?
— Мое имя — Гутли. Да иногда еще говорят Гутли-мираб. Ну, пошли в дом.
Атабаев вошел в кибитку вслед за стариком. С утра было прохладно и в очаге горел огонь, кипел чугунный чайник. Сухие дрова весело потрескивали, горели без дыма, но от многолетней копоти весь переплет кибитки был черен. Даже красивые узорные торбочки для ложек из-за копоти казались сделанными из ржавого железа. Около одной стенки стояли два мешка муки, около другой — обитый порыжевшей жестью сундук, на нем три одеяла. На полу — старая кошма с разлохматившейся, как у овчарки, шерстью.
Гутли-мираб предложил Атабаеву место у очага.
Кайгысызу было нелегко усесться на полу, поджав под себя ноги, потому что был он в узких брюках и сапогах. Прилечь он постеснялся. Пожалуй, Гутли-мираб начнет трунить над ним, скажет, что верблюд умеет подобрать под себя даже четыре ноги.
— Вот подушка, приляг, — догадался предложить хозяин, — а то в этой одежде, будто приклеенной к телу, не посидишь, не отдохнешь…
Хорошо замешенный чурек, выпеченный в тамдыре, показался очень вкусным. После долгой ночной скачки приятно было пить горячий чай. За чаем Кайгысыз навел разговор на банду Ходжакули.
— Яблочко от яблони недалеко катится. Отец Ходжакули-хана был в доле с Узыном, получал прибыли от завода. Люди вопили от грабежа. Но сын оказался еще хуже самого Ниязкули, — сказал старик.
— А многие в ауле поддерживают Ходжакули?
— Э, брат, вода найдет низину, а подлец — подлеца. Ходжакули-хана поддерживают баи, те, кто получили затрещины от Советской власти, да проходимцы, которые не нашли себе места у семи дверей, да еще совсем темные люди. На кого собаке крикнут: «Ату его! Ату!» — на того и кинется со слюной у губ. Если с такими людьми поговорить толково, они не то, что бросят Ходжакули, а еще веревку накинут ему на шею и приведут на аркане. Этих парней не приучали с детства к подлостям и грабежам!
Совет Гутли-мираба пришелся по вкусу Атабаеву, только уже не хватало времени последовать ему, Кайгысыз хотел выяснить у Гу тли еще один неясный вопрос.
Он начал издалека.
— Гутли-ага, ты пробовал в жизни и горькое и сладкое, ты постиг и простоту и хитрость человеческую, может, хоть ты объяснишь мне, как удается Ходжакули-хану ради своей выгоды поднимать на преступления людей? Неужели он надеется с помощью сотни паршивых нукеров опрокинуть власть?
— Я же сказал, что он бешеный, — развел руками Гутли.
Разговор как будто исчерпался. Но вдруг, оглянувшись по сторонам, старик наклонился к Атабаеву и зашептал в самое ухо:
— Ведь Ходжакули работал в жандармах. Это все знают. Но не всем известно, что он служил и инглизам…
— Интервентам?
— Я не знаю никаких «тербендов», но могу сказать, что незваным гостям он лизал зад. Однажды я остался на ночь в Теджене у соседей Ниязкули… Да, как зовут того шпиона-инглиза — Тыгы-Джинс?
— Тиг Джонс?
— Этот самый Тыгы-Джинс пришел среди ночи и остановился у Ниязкулиевых. Проводником у него был черномордый Елли-йидам. Разговора я сам не слышал, но люди, у которых я гостил, — они возят Ниязкулиевым дрова и выгребают золу, — слышали, как Ходжакули говорил: «Эзиз-хану остались считанные дни. Ханом в Теджене буду я». И верно, через несколько дней сипаи схватили Эзиз-хана и расстреляли. На счастье и инглизы смазали пятки. А то бы Ходжакули непременно стал ханом. Он и до сих пор связан с Тыгы-Джинсом,
— Почему ты думаешь?
— Когда Ходжакули-хан собирался бежать из Теджена, я видел в их доме этого мерзкого Елли-йидама.
— Значит, Ходжакули мечтает стать тедженским ханом… — задумчиво повторил Атабаев.
— Не только тедженским. Он теперь говорит: «Заставлю всех туркмен смотреть мне в рот. Построю в Туране могучее нерушимое мусульманское государство».
— Эк, куда хватил… необлизанный матерью!
— Кажется, он доволен теми, кто стоит у него за спиной. Я только одному удивляюсь…
— Только одному? — переспросил Кайгысыз, который сам не мог наудивляться рассказам Гутли-мираба.
— Почему вы не прикончите его отца, да и всю семью?
— Но ведь семья не виновата!
— Доведись мне дело решать, пока не поймали сына, я бы поставил к стенке отца.
— Запомни, Гутли-ага: отец не отвечает за сына, сын за отца. Да если мы и уничтожили бы всю семью Ходжакули, сам-то он будет действовать по-прежнему.
— Не думаю, чтоб он стал так бахвалиться, если бы вы приняли решительные меры.