Чудом рожденный
Шрифт:
— Подожди.
— Меня ждут срочные дела, яшули!
Старик строго взглянул на Атабаева.
— Разве я тебя мало ждал?
— Почему же не пришел в Совнарком?
— Разве к тебе пускают?
— Ты бы проверил.
Старик несколько опешил, но быстро нашелся.
— Все равно на месте не сидишь. Не застанешь тебя.
— Напрасно не добивался ты…
— Нет уж лучше, — вздохнул старик, — решай дело здесь.
— Какое же дело? Говори.
— Да разве ты даешь рот раскрыть? Мне пенсия нужна!
— Хочешь, чтоб я написал прошение на свое имя?
Атабаев вспомнил далекие времена, когда в чайной
«Ёлбарслы» к нему подсел такой же старик. В безвыходном отчаянии тот просил написать бумагу неизвестно кому, неизвестно куда, неизвестно о чем…
Старик рассердился.
— Какое еще прошение? Но я не хочу, чтобы ты надписал на заявлении: «Выдать пенсию!» — и чтобы на том все кончилось. Я на это не согласен.
— А что еще нужно? — развел руками Атабаев.
— Выслушать меня до конца.
— Ну, приходи завтра с утра.
— Не приду, потому что будешь торопиться, как сегодня.
— Буду слушать хоть весь день.
— Тогда согласен. Приду.
Атабаеву, наконец, удалось встать на ноги, пробиться в толпе и скрыться в первом попавшемся переулке. Прогулка, можно сказать, не состоялась, но гордая независимость старика очень понравилась председателю Совнаркома.
— Вот это туркменский характер! — объяснял он на обратном пути своему спутнику. — Не считается ни с обстоятельствами, ни с должностями!
Камчой дело не поправишь
Туркмения — большая страна. Везде надо было побывать и успеть Атабаеву. Случилось ему однажды быть на севере республики, в оазисе Ташауза.
Снова стало тревожно — дворы по ночам на запоре.
Баи не могли примириться с тем, что от них уходят земли, дающие обильные урожаи. «Мое никому не достанется», — говорили они и поливали керосином корни виноградных кустов, спиливали урючные и абрикосовые деревья, тутовник… Неизвестные люди до полусмерти избили председателей сельсоветов, труп одного из членов местной комиссии нашли в арыке. В некоторых районах под влиянием племенной вражды местные комиссии объявили баем крестьянина-середняка и отбирали у него земельно-водный надел. Племена никак не могли поделить арыки. Были такие бедняки, что отказывались от байских наделов — «чужая земля — запретна».
Атабаев предпочитал разбирать все эти происшествия на месте и не засиживался в кабинете или в гостинице. Бывало и так, что среди ночи вдруг раздавался его голос… Так было и в этот раз.
— По коням, товарищи!
— Но ведь поздно! Постели в номерах уже постланы, Поспим и поедем завтра с утра.
— Завтра с утра поедем в Порсы, а сегодня успеем в Ильялы, там и заночуем.
— Сами знаете — на дорогах ночью опасно.
— Разве есть что-нибудь опаснее нас самих?
И шутка всех веселила.
Ночь была тихой. Гулко разносился топот конских копыт. Атабаев ехал и думал, что в такие ночи сотни лет разносился конский топот и тысячи раз совершались грабежи. В такие ночи когда-то самый красивый и самый благоустроенный город в мире — Куня-Ургенч был разорен дотла ордой Чингиз-хана, совсем недавно отряды Джунаид-хана залили эту землю кровью. А сейчас скачет го этой земле кучка безоружных всадников, скачет торопливо, ночью, только для того, чтобы превратить селение Ильялы, что значит Змеиное в цветущий сад.
Змеиное — в цветущий сад…
Качаясь в седле, Атабаев вспоминал мрачную минуту недавнего съезда, когда весь зал ощетинился в гневе, потому что увидел на трибуне посланца беглого Джунаид-хана. Лучше бы волка увидеть, чем этого рябого басмача. Он скосил свой единственный, кровавый глаз из-под нависшего века на президиум, будто ища там поддержки, и почему-то заговорил по-русски, ужасно коверкая слова. Может быть, ему хотелось, чтобы его без переводчика понял всесоюзный староста?
— Вам сказали, товарищи, что я, Курбан-Сийд-оглы, человек, посланный Джунаид-ханом! — так он — начал свою угрюмую речь. — Конечно, утаить нельзя, что сделал Джунаид-хан, да и все мы сделали… выглядит, напри мер, плоховато… Но ведь надо вспомнить и то, что на коней мы сели не затем, чтобы грабить население. Нестерпимый гнет хивинских ханов заставил нас сесть на коней. Но, например, против Советской власти мы делали всё, что могли… Это нельзя скрывать. Только я вам скажу, что и нам самим было не сладко. Это только волки привыкли — преследовать, грызть и метаться без воды по пустыне. От этой волчьей жизни устал и хан и уцелевшие его нукеры. Мы, например, превратились в черепах, грызущих помет. И вот услышали, что создается туркменское государство. От имени самого Джунаид-хана прошу: забудьте ваши обиды, простите нашу вину. Мы пришли с повинной головой и, например, надеемся, что съезд примет нас, как своих гостей, и позволит нам где-нибудь жить. Именем самого аллаха клянемся выполнять все, что вы нам прикажете. Мы ваши провинившиеся рабы. Пощадите нас!
Не было в зале таких туркмен, кто не помнил бы злодеяний Джунаид-хана. Особенно негодовали делегаты из Ташауза.
— Как ты смеешь смотреть людям в глаза, Курбан-Сийд?
— У Джунаида меньше волос в бороде, чем убитых на совести!
— Не умру, пока не всажу саблю в Джунаида!
— Повесить его на площади!
Недирбай с трудом успокоил волнение и сказал:
— Курбан-Сийд говорит: пришли с повинной. Мне понятно ваше негодование, товарищи, но разве пришедшему с повинной не прощается долг крови? Ведь Джунаид-хан обращается к историческому съезду. Будет хорошо, если мы в этот день простим всем виновным их вину.
Нельзя сказать, что предложение было принято с энтузиазмом. Но даже ташаузские делегаты, понимая, что, кроме личной ненависти, существует и государственная целесообразность, проголосовали довольно единодушно.
А сейчас, в ночной скачке, Атабаев снова обдумывал этот великодушный акт Первого съезда республики и сомневался, — не рано ли стали прощать, подобрели? На лучше ли раньше превратить Змеиное в цветущий сад?
В Ильялы, как всюду в районе, коммунисты не спали — с радостью встретили запоздалых всадников. Может быть, той устроить? Совсем еще не поздно… Но приехавшим было не до пиршества. После короткого делового разговора прикорнули на три часа и, когда на горизонте обозначилась светлая полоса, двинулись дальше.
Порсынский район находился на берегах Аму-Дарьи. Во время паводков на земле образовывались озерца, зараставшие камышом, покрытые осокой. От них шел гнилостный запах, потому и прозвали селение Порсы — Вонючее. Теперь в районе провели кое-какие мелиоративные работы и пора бы тоже менять название аула.
Однако посевы Порсынского района не порадовали глаз Атабаева. На полях, где должны были красоваться коробочки хлопчатника, свесили головки, словно прощаясь с жизнью, щуплые бутоны, и больно было смотреть на эту картину безмолвного умирания, горько думать о бесплодном труде, затраченном на этой пашне.