Чувство бездны

Гимадеев Станислав Рафикович

Он прыгнул к монитору, на котором маячил шеф.

– Значит, такая ситуация, Антон, – говорил торопливо Арчер. – Тимур Карелов умер в больнице три месяца назад. Без видимых причин. Его запихали в одну скромную клинику в Западной Европе, это даже не клиника ДКИ, а так… Поэтому, собственно, и удалось найти концы. Вот так. Но раз ты просил связи хотя бы с врачом, то получи. Кстати, доктор не в курсе темы совершенно, поэтому делай поправки. Никакой Аи, никаких «сапфиров» и тому подобного. Все сугубо по легенде.

– Шеф, ну что вы, ей-богу…

– Не перебивай начальство и слушай

дальше. Доктора зовут Янек Комански. Для него Карелов все это время был астронавтом, пострадавшим в Тропиках-4 в результате кольцевого оползня на Круглом материке. Ну ты должен помнить ту историю с цунами и с этим пресловутым седьмым орбитальным корпусом… Так вот, Карелов там, значит, был инженером. А ты есть Мартин Шэйн, член Двусторонней комиссии по расследованию всей этой бучи… Насчет комиссии не переживай – такая Действительно была полгода назад. С твоей стороны не нужно никаких предысторий – Комански уже предупрежден. Все, что было нужно, ему сообщили. Сразу приступай к делу. Вопросы есть? – Арчер Ухмыльнулся. – Правильно. Вопросов быть не должно. В твоем распоряжении десять минут. Ни секундой больше. Удачи.

Арчер пропал, вместо него на экране запульсировала радужная заставка – устанавливалось соединение по спецканалу У-связи на частотах УКБ. Достаточно дорогое удовольствие, надо сказать. Подотчетное.

Радужные переливы растаяли, и на экране проступило пространство кабинета. Широкий массивный стол в центре, уставлен аппаратурой вперемешку с инфопакетами, сбоку – стойка сейфа, окно с жалюзи, наполовину пропускающими дневной свет.

Доктор Комански оказался худощавым человеком средних лет, облаченным в бирюзовый халат. Чем-то он напоминал Родкиса, только волосы доктора были светло-русыми с пробивающейся сединой. Выглядел он усталым и немного удивленным. Все-таки вызов по У-связи – вещь нетипичная для человека из мелкой клиники.

– Добрый день, господин Комански, – сказал Антон, косясь на инфопанель в углу окна портала: действительно ли в Европе сейчас день?

– Здравствуйте, – негромко ответил Комански и слегка кивнул.

– Я Мартин Шэйн. Насколько я знаю, меня вам представили? Поэтому, с вашего позволения, чтобы не терять времени и денег, давайте перейдем к делу.

– Я вас слушаю, – проговорил Комански и выложил на стол длинные руки.

– К сожалению, мои надежды пообщаться с Тимуром Кареловым не сбылись, господин Комански… Очень жаль, что я не успел.

– Вы почти ничего не потеряли, господин Шэйн, – еле заметно улыбнулся Комански. – Карелов был совершенно некоммуникативен. Слова в его рационе были весьма и весьма редки. Можно сказать, что их вообще не было. Ну за то время, что я его наблюдал.

– Как он умер? – спросил Антон.

– Вы знаете, неожиданно, – не меняя тона ответил Комански. – Без всяких на то оснований. По крайней мере, с медицинской точки зрения. Его нашли мертвым в саду, в беседке. Днем. Он очень много времени проводил там в своем одиночестве. Сначала думали, спит.

– И никаких причин?

– Видимых нам – нет. Знаете, создалось впечатление, будто бы Карелов дал своему организму команду на выключение. Перестал жить. Мы, во всяком случае, ничего странного не обнаружили.

Но, знаете, это не такое уж редкое явление, когда человек просто «перестает жить». Довольно распространенный случай среди астронавтов на реабилитации. Уж не знаю, насколько человек самостоятелен в подобном выборе… Все же земная медицина не в силах тягаться с тайнами Внеземелья.

– Это уж точно.

– В конце концов, если говорить откровенно, – добавил Комански, – запросов по поводу медэкспертизы причин смерти Карелова со стороны каких-либо ведомств к нам не поступало.

– А что, Карелов не оставил никаких записей перед смертью?

– Я же вам говорю: он практически не пользовался словами при жизни.

– Осознанно не пользовался? Или не мог?

– Я полагаю, что мог. Просто не хотел. Не видел в этом смысла, если угодно.

– А вы пытались говорить с ним, док?

– Безусловно. – Комански слегка наморщился. – Но после целого ряда попыток мы пришли к выводу о дальнейшей нецелесообразности подобной терапии. Видите ли в чем дело, господин Шэйн: Карелов действительно не нуждался в вербальном общении. Прогулки, питание и сон в клинике всегда подчинены строгому расписанию. Карелов свое расписание прекрасно знал.

– И выполнял его в полном молчании?

– Именно так. При этом, замечу, он не выглядел страдающим. Абсолютно. Не знаю, что он сам об этом думал. Мы так и не смогли проникнуть в его внутренний мир. К сожалению. Хотя это было бы весьма занятно, весьма.

– А почему, позвольте полюбопытствовать?

– Я не думаю, что вам это будет интересно, господин Шэйн. Или, скажем, полезно. Поймите, это чисто медицинские аспекты. Вы хорошо разбираетесь в медицине? В психологии, в частности? – Комански поднял брови.

– Н-нет, собственно, – замялся Антон.

– Тогда нам не стоит терять время и деньга.

– Хорошо. Тогда ответьте, пожалуйста… чем же жил Карелов в последнее время? В то время когда не спал, не ел… Сидел в беседке и молчал?

– Не совсем так. Я как раз и хотел об этом сказать. Вы знаете, с ним всегда был компьютер, и он много рисовал. И когда его нашли мертвым, компьютер стоял рядом на столике. Он никогда с ним не расставался.

– Постоянно рисовал?

– Да. Очень много, и особенно с утра, в предобеденное время. В последние месяцы. И, кстати говоря, это не удивительно. В подобной ситуации слова действительно могут быть замещены. Рисунками в том числе.

– Рисунки сохранились?

– В том-то и дело, что Карелов уничтожал их сразу же. Рисовал и тут же стирал. Хотя некоторые рисунки давались ему с трудом. Он их неделями творил.

– А потом уничтожал?

– Да. Безжалостно.

– Но что на них было изображено? Вы же не могли не видеть хотя бы краем глаза?

– Всякая бессмыслица, как правило. Иногда что-то абстрактно-аллегорическое. В мрачных, знаете ли, таких тонах. Хотя однажды мне удалось услышать от него рассуждения, будто бы он рисует свои сны. Фиксирует то, что успевает запомнить. Якобы он сам в своих снах только зритель, сам не понимает многих образов, просто рисует их… ну в таком духе. Но подобный разговор был у нас только один раз. В самом начале его творчества.