Чужак

Вилар Симона

Сзади окликнули — мол, кто там? И Карине даже подумалось: не лучше ли подойти к ним, сослаться на то, что преследуют, попросить защиты. Но она понимала, что, даже если спасется сейчас, ее не перестанут преследовать. И значит, ей надо все решить в этот миг. Сейчас или никогда.

— Стой, Торир! Выслушай меня, прежде чем убьешь.

Если он метнет нож — а она словно чувствовала на горле его взгляд, — она упадет, и это заметят охранники. Поймут, что творится лихое, поднимут переполох, кинутся искать головника [96] . Может, и не догонят, но тревогу поднимут, а Ториру негоже привлекать к себе внимание, будить подозрения.

Поэтому он не нападет, вынужден будет выслушать.

96

Головник — убийца, преступник.

От ворот снова окликнули:

— Эй, девица, что таишься? Иди к нам, отведай угощение. — Но она вместо этого шагнула во тьму, к своему врагу.

— Плохо же ты меня знаешь, Торша, раз решил, что я позволю себя порешить, не позаботившись о безопасности. Аль глупа я, чтоб не догадаться, что придешь? Но знай: если хоть волосок упадет с моей головы, те, кому я открылась, пойдут к князьям, поведают обо всем. И как через капища ты шел, и о перстенечке, какой улич Рогдай для Дира тебе передал, и о твоей связи с перунниками близ Киева. И о том, кто ты вообще. Думаешь, просто так уловил Боян, о чем ему тебе петь, о ком?

После всего сказанного скороговоркой она едва перевела дыхание. Если достаточно сказала — он сдержится, если нет — вот тут она и захлебнется собственной кровью. И различила в ответ сдавленное:

— Сука…

Она закрыла на миг глаза: неужто вышло? Даже колени ослабели. Но тут же вновь взяла себя в руки.

— Но не смей тронуть Бояна. Он отец мой, и, случись с ним что, волхвы Велесова капища сразу передадут князьям, кто ты. Пока им почти ничего не ведомо, но есть люди, которым что-то сообщили. И если каждый из них скажет свою весть велесовым служителям — занятная история получится. Так что…

— Сука! — вновь долетело из темноты. — Мне тебя следовало давно порешить…

От ворот опять окликнули:

— Эй, красна девица, отчего не идешь?

— Да погодьте вы! — И вновь обратилась к своему врагу: — Ты дурак! Прежде умнее был, когда понимал, что зла тебе не желаю. Я любила тебя. И ни за что не выдам. А то, что ты замыслил… Вспомни, что и мне Дир недруг. Молчать я стану. Но случись со мной, что или с Бояном — вмиг верные люди сообщат, что надо волхвам Белеса. До того же — делай, что решил. И Перун тебе в помощь!

Все. Все что можно — уже сказано. Не стоит более испытывать терпение наворопника. И она, резко перекинув за спину косу, пошла в сторону ворот. Прямо пошла, независимо, хоть спину и жег гневный взгляд.

— Ну что, хоробры? — раздался ее неузнаваемо веселый голос. — Может, угостите, потешите девицу, которую строгий батюшка на Купалу не пустил?

Со своего места Торир видел, как ее обступили, протягивали ковш. Она приняла, стояла прямая, с гордо поднятой на стройной шее головой. Засмеялась шутке, что-то ответила. Держалась так, словно и не избежала только что смертельной опасности. Разве что смех был непривычно звонким.

Он уже хотел уйти, но задержался, не отводя глаз от ее тонкой фигуры на фоне огня. Может, и солгала она… Но все же не такая баба Карина, чтобы и впрямь позволить себя, как жертвенную овцу, порешить. Особенная она. Торир давно это понял. Как понял, что она и впрямь зла ему не желает. Надо только убедить в этом перунников.

И варяг тенью скользнул в пустоту улиц.

ГЛАВА 3

У князя Дира был личный брадобрей из ромеев. В то утро, через день после бурного праздника Купалы, князь вызвал его на заборол своей крепости Самватас, где сидел, не сводя глаз с киевских возвышенностей.

И пока брадобрей намыливал и брил ему шею и затылок, Дир не шевельнулся.

Он ненавидел Киев. Хотя как можно ненавидеть то, чем владеешь? Да только у младшего из князей не было уверенности в том, что Киев его. Он считался князем Киевским, да только в этом городе ему нередко напоминали, что пошли под его руку добровольно. А значит, ему следует считаться с градом. Однако сам Дир думал, что завоевал Киев. Разве справились бы без него эти неуклюжие бояре да старейшины с прежним князем? Значит, они должны склониться перед ним. Перед ним и Аскольдом. К тому же разве он, Дир, мало прославил Киев своим мечом? Разве мало земель присоединил к землям Полянского племени? А все одно бояре твердят, что вече должно стоять над властью князей.

Сегодня решится — созовут ли в граде вече. Аскольд сейчас в Киеве с боярами. Аскольд-то хитер. Такое придумал на Купалину ночь… И надо заметить, славная вышла потеха, когда народ вопил и бежал, ужаснувшись неожиданному набегу древлян. А «древлянами» теми были люди Дира. Вырядились в лохматые личины диких соседей, помахали мечами, попугали люд, кой-кому и кровь пустили. А потом скрылись. Теперь оставалось ждать вестей от Олафа, он скроет все следы. Еще с утра уехал верный ярл, а Дир удалился в крепость Самватас, ибо в Киеве ему велели держаться не на виду. Скоты!

У Дира забилась жилка под глазом, дернулся сам глаз. А тут еще брадобрей просит угодливо:

— Светлейший князь, извольте чуть отклонить голову. Вот так, чуточку.

Дир поднимает подбородок, и брадобрей старательно намыливает кожу, скользит бритвой, осторожно снимая пену.

Дир закрывает глаза. Здесь, в Самватасе, в стороне от досадливого гула Киева, слышны только звуки учений дружинников — лязг булата, выкрики команд — да звук отдаленной кузни. И не оглядываясь, князь знает, что сейчас происходит на широком плацу: младшие воины учат стойку, те, что постарше, практикуются на мечах, делают выпады секирами, орудуют цепами с колючими гарями на конце. Немного в стороне бьют по мишеням лучники, мечут копья, легкие сулицы. Каждый воин метит в свою цель, а опытные дружинники следят, как у кого, получается, дают советы. И много в крепости всяких приспособлений, которые учат ловкости: как проскользнуть между подвешенными на веревках раскачиваемыми колодами, не затронув их; как бегать по крутящемуся бочонку, не падая; как уклониться от вращающегося на шарнирах истукана многорукого. Бывалым воинам, прошедшим в Самватасе выучку, такие занятия кажутся потешными, а новички поначалу ходят в синяках и ссадинах. Учения в крепости не прекращаются до самого заката. Для сноровки отроки ползают по-змеиному под низкими жердями, бегают по крутым склонам с мешками песка на спине, прыгают в тяжелом снаряжении через двор, потом обратно, и так много-много раз. Упражняются до изнеможения, но и толк выходит; недаром дружинники Дира считаются лучшими воинами по всем землям днепровским.

Брадобрей уже закончил свои манипуляции, ополоснул лицо князя теплой душистой водой, достал медное зеркало, чтобы тот взглянул на работу. Но князь резко отстранил его. Подавшись вперед, он глядел на небольшой отряд, поднимающийся на возвышенность, где стояла рубленая крепость Самватас. Впереди на рослом коне скакал беловолосый витязь с черной повязкой через глаз. Он издали увидел склонившегося через перила князя, поднял руку в приветствии.

— Ну, как, Олаф? — крикнул сверху Дир.

Тот, не замедляя бега коня, сделал резкий жест, проведя ребром ладони по горлу. Дир заулыбался. На Олафа можно положиться как на самого себя. Сказано — сделано. И значит, не осталось никого, кто рядился на Купалу в древлян и мог неосторожным словом раскрыть тайну.