Чужак

Вилар Симона

Морозы все держались. Небо было слепяще-синее, по вечерам алели закаты. От дыхания иней оседал на воротниках, и люди спешили, мечтая отогреться у родных очагов, отдохнуть да похвалиться богатой выручкой.

Уже подъезжая к Вышгороду, нагнали они длинный санный обоз, отправленный Диром в Киев с дарами полюдья. Среди охранявших его воинов было немало знакомых Кудряшу дружинников, и парень, переговорив с ними, сообщил, что везут в стольный град немало взятого у радимичей.

— Как у радимичей? — невольно всполошилась Карина, нагоняя идущего впереди на лыжах Кудряша, — Что ты сказал о радимичах? Неужто и их Дир примучил — заставил подчиниться Киеву?

— Ну, примучить не примучил, —

беспечно ответил тот, плюхаясь на край саней. Карина, опираясь на лыжные палки, спешила следом. Кудряш старался не глядеть на нее — все еще непростыми были их отношения. Но Карине нужно было все разузнать, она настаивала, даже огрела его лыжной палкой, когда он не поспешил пояснить.

— Да не примучил, — отмахивался Кудряш, — а вот по землям их прошелся. И как! Схлестнулся с самим князем радимичей Родимом, пленил его. Когда Дир захочет — многое может. Вот теперь и отправил этого пленного князька под охраной в Киев на суд-расправу. Ха! Да на кол, скорее всего, этого Родима посадят. И людей позабавят, и себе утешение.

И он присвистнул, погоняя лошадь.

Карина поотстала, шла слепо, глядя на лыжню перед собой. Очнулась, когда на гору к Вышгороду стали подниматься, уже и резные фигуры городских ворот можно было разглядеть, несмотря на тени приближавшегося вечернего сумрака. Возы ее уже въехали, она последняя входила. А вошла — кругом костры, дружинники в меховых накидках поверх доспехов, кругом охраняемые княжеские сани. И пленные, которых просто сгоняли в кучу у одного из костров, чтобы погрелись в такой мороз. Дым от костров, пар от дыхания людей и животных голубели в вечерних сумерках. Карина невольно задержалась, снимая лыжи, отдала их кому-то из своих, а сама все ходила среди людей, волнуясь невесть отчего. Ведь где-то тут мог быть и Родим, уже почти позабытый нелюбимый муж. Вот и пыталась она высмотреть среди укутанных в шкуры озябших пленников того, кто некогда силой ее в жены взял, по-своему любил, хотя и бил нещадно.

— Карина! — звонко окликала Белёна подругу. — Поторапливайся, аль погреться и отдохнуть не желаешь?

Но тут Карина увидела Родима. Оттого и увидела, что один из пленных на звук ее имени встрепенулся, оглядываться стал. Родим. Меховая полость сползла с его взлохмаченной головы Волосы-то совсем седыми стали, бородой едва не до самых глаз зарос. А глаза так и высматривали, ища по толпе. Но, видать, не узнал, Родим былой суложи в этом усталом пареньке в волчьем треухе: тот отвернулся быстро, поспешил прочь.

Проходы между избами в Вышгороде были присыпаны золой — чтоб не скользить, да и чтобы не носить золу далеко. Грязно в граде и темно уже, только оранжевый отблеск огней отсвечивал от рубленых стен. И уже двигаясь в сторону высокой кровли терема Малуни, Карина все же оглянулась еще раз, Родим — и князем-то уже не гляделся, — сжавшись, кутаясь в овчинные шкуры, семеня закованными ногами, шел, подталкиваемый гомонившими вышгородскими стражниками.

Карина гнала мысли о нем. Дескать, что было — прошло. У нее теперь иная жизнь, иные заботы. Еле добрела устало до окованных медными полосами ворот, где уже поджидала ее челядь Малуни, Сама боярыня стояла на высоком крыльце, в руке трещал смоляной факел. Во дворе распрягали коней, усталых, заиндевевших. Челядь, не страшась мороза, без шапок, в кое-как накинутых зипунах тащила к клетям и амбарам упакованные тюки. Малуня громко отдавала приказы. От ее довольного домашнего вида — светлый горностаевый полушубок лишь на плечи накинут, лицо с тепла еще не успело пойти румянцем — Карина наконец-то ощутила, что они прибыли. И сразу нахлынула тяжесть-усталость. Да и не на нее одну. Ватажники поднимались в дом, пошатываясь, цепляясь за поручни всходов. Белёна,

сойдя с саней, так и рухнула, Кудряш подхватил на руки, понес наверх.

Карина стала подниматься на крыльцо, когда за спиной худощавой невысокой Малуни неожиданно приметила тучную бабью фигуру в желтой шали. Расслышала узнаваемый властный голос, о чем-то спрашивающий боярыню. Та, не отвечая, передала факел рабу и поспешила к Карине, поддерживая, повела в сени. А Карина даже голову в плечи втянула, страшась взглянуть на властную гостью Малуни. Ибо уже узнала это отечное ицо под бобровой шапкой.

Лишь в полутемных сенях, удерживая руки Малуни, которая разматывала ремешки, обвивавшие меховые сапоги Карины, все же спросила, что за гостью приняла та у себя.

— Параксева это, княгиня радимичей, — пояснила боярыня. — Сына ее пленником везут в Киев. Сама же она еще раньше на санях прибыла. Торопилась сперва, а ныне все гонцов засылает к Аскольду. Он-то на охотах, но ее люди отыскали его, сообщили, что княгиня — мать пленного — встречи с ним добивается. Вроде уже назавтра съезжать будет, так как Аскольд согласен ее принять. А по мне хоть сегодня пущай отправляется, до того уже доняла своей властностью да придирками.

Тут как раз дверь отворилась, по полу застелился пар, и, стуча клюкой, мимо прошествовала Параксева. Как прошла, внимательная Малуня в свою очередь полюбопытствовала:

— Чай, знаешь ее?

— Знавала. И не больно-то встрече рада. Однако не говорила ли тебе Параксева, что надобно ей от Аскольда?

— Как не говорила? Только о том и твердит.

Карина слушала, и сердце ее застучало в груди. Ох, и знала, что делала, Параксева-княганя! Знала, зачем-ей спешить в Киев враждебный, добиваться встречи со старшим из князей. Ведь не ошибалась, что сына ее, любимого да единственного, казни лютой предадут. Вот и хотела выкупить его жизнь сообщением о том, кто в окружении Аскольда подослан от Новгорода, кто в угоду Рюрику готовит князьям осраму и погибель.

— Она как моей медовухи хлебнула, — рассказывала Малуня, — так только о том и говорит. Аскольд же ее сообщением заинтересовался, даже ловы приостановил. Но она сперва хотела сына дождаться, убедиться, что не замучили его дорогой гридни [125] Дира. Но теперь, похоже, собирается: наказывала, чтоб уже завтра поутру сани ей запрягли. Э, девушка, да ты куда это?

Но Карина уже шапку натягивала. Сама еще шаталась, но властно потребовала, чтоб оседлали ей лошадь.

125

Гридни — ближайшие в окружении князя воины, личная дружина.

— Да на ногах-то едва стоишь! — попыталась образумить ее боярыня.

Куда там! У Карины одно на уме было: не поспеши она сейчас — и не миновать беды. Угроза нависла над Ториром, а остальное уже не имело значения.

Несмотря на уговоры Малуни, Карина почти бегом кинулась на конюшню, сама взнуздала лохматого вороного коня. Где и силы взялись, так лихо вскочила в седло. Крикнула дворовым, чтоб отворяли проход в тыне.

Ночной Вышгород еще не стих. Скрипел снег, вели под уздцы лошадей, разносили по клетям товары с полюдья. Стражи были раздражены, хотели поскорее освободиться да обогреться у очагов, поесть масленых каш, хлебнуть пива. Всадник — или всадница — на узких переходах между тынами их сердил, они грубо ругались. Карина еле уговорила градских стражей отворить ворота, выехала, чуть придерживая вороного на крутом спуске. Лишь когда вывела коня на гладкую, замерзшую дорогу по Днепру, отпустила повод и ударила пятками, пуская вскачь.