Чужая луна
Шрифт:
Но, дочитав приказ до конца, он удивленно проворчал:
— Но — нет, тут не все так просто.
— Что там еще? — спросила Нина.
— Похоже, они решили добить меня до конца. Вот, читай: «уволить со службы…». Это ладно, смотри дальше: «…без права ношения мундира».
Он нервно походил по комнате, осмысливая происшедшее. И затем сказал, но не Нине, а тем другим, которых здесь, в комнате, не было:
— Ну, подлецы! А вы мне его давали, этот мундир? А генеральское звание? Я что, на базаре его купил? Испугались,
Он продолжал раздраженно ходить по комнате, где широко раскинувшись на своей кроватке спала Маруся. Несмотря на громкие голоса она не просыпалась, лишь изредка приоткрывала свои синие глазенки, словно проверяя, все ли в порядке и, увидев вышагивающего по комнате отца, снова успокаивалась и медленно смежала веки…
Слащёв еще немного походил, прислушиваясь к чему-то. Неподалеку, на кухне, тихо звенела посуда и Нина о чем-то переговаривалась с Пантелеем. Решившись, он осторожно проскользнул в другую комнату, косясь по сторонам, бесшумно открыл дверцу шкафчика, стал торопливо там шарить среди всякой домашней мелочи.
То, что искал, нашел не сразу. Наконец, зажав в руке что-то маленькое, невидимое, он закрыл дверцу шкафчика и обернулся.
В двери комнаты стояла Нина и строго на него смотрела.
Слащёв сник.
— Ну, что? Что ты так смотришь? — зло спросил он. — Тебя что, за мной следить приставили?
Нина протянула руку:
— Дай!
— Что? В чем ты меня подозреваешь?
— Ты клялся мне!
— Один раз! Всего один раз, Нина!
— Ты хорошо знаешь, чем это кончается. Отдай!
— Нет! Клянусь, только один раз! Только один! И все! Навсегда! — Слащёв уже не требовал. Он просил: — Ты же знаешь меня! Я смогу! Я уже пять месяцев продержался!
— И сейчас не надо, Яша! Не надо, миленький! Умоляю! Возможно, они на это и рассчитывают?
Нина подошла к нему, одной рукой обняла, второй вынула из его руки небольшой пакетик. Он покорно разжал ладонь и обессиленно склонил голову на ее плечо
— Тяжко мне, Нина! — с болью в голосе сказал он. — За что они так со мной?
На следующий день, тщательно выбритый, бодрый, он снова обложился бумагами, стал что-то писать.
— Прекратил бы ты, Яша, всю эту тяжбу. Они сильнее.
— Правда сильнее! Я добьюсь суда над ними.
— Что такое правда? Ты добьешься только еще больших неприятностей. Не зря ведь говорят: не судись с богатым.
— Так говорят дураки и проходимцы. Я ни в чем и никогда не запятнал своего мундира и хочу потребовать лишь малости: разобраться в этом деле и всенародно заявить о моей невиновности. Они отменят этот унижающий мое достоинство приказ. Я добьюсь этого. Со мной они не смеют так поступить!
Нина с какой-то доброй бабьей жалостью и сочувствием тихо сказала:
— Ну, пиши, чего уж там! Только пустые это хлопоты, Яша, — и вышла.
Успокаиваясь и перебирая в памяти все, касающееся этого его повторного увольнения, он снова продолжил какое-то время ходить по комнате, затем опять присел к столу. Написал о том, что на суде чести не присутствовал и ничего о нем не знал:
«Я не допрашивался и не давал показаний, мне не дано было право отвода лиц, которых я сам неоднократно обвинял. К тому же никакому суду чести я не подлежу еще и по той причине, что еще задолго до него был уволен в беженцы.
Помимо всего прочего, я — Георгиевский кавалер, и в связи с этим могу быть лишен мундира только со снятием с меня этого ордена, который был пожалован мне не генералом Врангелем, а Государем Императором» — написал Слащёв и отложил ручку. Вспоминал, не упустил ли еще чего.
Снова взялся за перо:
«В Приказе сказано, что мой поступок не достоин русского человека.
Обсудим!
Я не знаю, какой мой поступок так разгневал господ судей. Но я тот самый русский человек, кто с горстью солдат-храбрецов в мае девятнадцатого освободил от большевиков Крым и позже удерживал его, давая приют бежавшим из Новороссийска.
Лишили же меня права ношения мундира те, которые провозгласили Крым неприступной крепостью, но имея почти равные с противником силы, довели своими действиями российские войска до позорного бегства из Крыма.
Как русский человек я заявляю, что пребывание таких людей в Русской Армии даже сейчас, когда она пребывает на чужбине, вреднее для всего дела, что инкриминируется судом мне».
Слащёв отложил перо, задумчиво ходил по комнате. Заглянул в соседнюю комнатку, Маруся по-прежнему спала. Снова вернулся к столу:
«Льщу себя надеждой, более того, настаиваю на том, чтобы вы, генерал Врангель, нашли в себе гражданское мужество сознаться в своих ошибках и отменили свой нелепый приказ. Требую, чтобы вы предали суду всех тех, кто допустил столько незаконных и бездумных действий, приведших армию к разгрому.
Остаюсь уволенный от службы, но продолжающий работать на пользу нашей Родины Я. Слащёв-Крымский».
Последующие несколько дней Слащёв каждодневно посещал штаб русской армии в надежде передать письмо и объясниться с Врангелем.
Врангель не нашел времени для встречи с ним. Его письмо также не приняли.
Он устал от этих унизительных хождений и, отчаявшись, уходил из штаба с твердым решением больше никогда сюда не возвращаться. В коридоре он увидел торопящегося по каким-то делам Шатилова, остановил его, попросил объяснений.
— Чего вы добиваетесь? — недружелюбно спросил Шатилов. — Главнокомандующий более не считает необходимым встречаться с вами. Его ознакомили с вашим возмутительным письмом, которое вы изволили направить господину Юреневу. В нем бездоказательная ложь.