Чужая мать
Шрифт:
— А целина? Гидростанции? КамАЗ? БАМ? — спрашивал Михаил Авдеевич тихо.
— Так молодежь у нас героическая! Кто же спорит?
— Героическая, но бессознательная?
— Э, нет! Одно не прячет другого. Здесь БАМ, а там — на гитарах бряцают поперек мотива, хиппи-мипи местного образца. Корчатся на углах. И лохмы до плеч. Тьфу!
— По-моему, важно, что в голове, а не на ней.
— Волос длинен — ум короток. Кто это сказал? Народ. Он зря говорить не будет, не спорь с народом. Я бы им всем расклеил эти слова на лбах. Пусть так и ходят, соответствуя.
— А
— Работает и культурно отдыхает. При чем здесь Костя?
— О других слышу, а про Костю думаю.
— Неконкретно ты как-то откровенничаешь, старый.
— Ничего конкретного нет, — сказал Михаил Авдеевич, отвернувшись к стене, и задышал почаще.
— Врешь.
— Мы с Леной прожили больше сорока лет. Все трудное сближало. А нынешняя молодежь?
— Вот-вот! Бегают со своей свободной любовью! Охмуряют друг дружку.
— Как раз без любви и бегают, а с любовью на одном месте живут. — Старый горновой посмотрел на друга во все глаза. — Думаю — они сложней живут.
— Они? — оскорбленно удивился Афон. — Мы на одну буханку всей семьей тянули неделю! А война?
— Сложней в том смысле, что больше думают. О себе, о жизни, раз уж хлеб для них — не проблема. Нам на это времени не хватало. Я правду говорю. Мы для них ляжем в землю, как удобрения.
Михаил Авдеевич замолчал, рука его нелегко поднялась, легла на сердце, и вторая подтянулась к ней, будто одной руке не спрятать было всей боли, глаза закрылись.
— Да, финиш близко, но спешить не надо. Куда, зачем? — сказал Афон и беспокойным шепотом позвал: — Миша! Ты что лежишь, как в гробу?
А бабушка, протиравшая стекла в кухонном окне, позвала Мишука:
— Гляди, как танцуют! — и отвела занавеску.
На пространстве, зазеленевшем под заборами пятнышками первой травы, качались мальчишки и девчонки. Маленький магнитофон играл им что-то, не слышное отсюда, прямо с земли, а они дергались и вертели руками и ногами.
— Как это называется? — спросила бабушка с любопытством.
— Твист.
— Ох ты, ох!
— Не нравится?
— Нравится. Есть такие, которым нравится только то, что сами могут. А мне и смотреть интересно.
— Ты у нас бабушка прогрессивная! — воскликнул Мишук и пошел крутиться по кухне, роняя табуретки.
Бабушка смеялась, потешаясь, что Мишук танцует точно так же, как девчонки с мальчишками за окном.
— Кхм... Кхм... Елена Степановна!
У прикрытых дверей спальни стоял дядя Афон.
— Что, у Валеркиной матери телефон работает? — спросил он.
Елена Степановна застыла как в столбняке, сорвалась с места, оставив тапочки у окна, влетела в комнату, и оттуда раздался ее режущий крик:
— Ми-и-ша-а!
4
В то самое утро Костя принял окончательное решение сегодня же сказать Тане, что уходит от нее. И сразу стало легче. Говорят же, решиться — половина дела. Какая-то целеустремленность появилась, как у вагона, который наконец прицепили к паровозу, А то ведь он был похож на вагон, стоявший в тупике.
Отец
Отговорки...
Не любила его Таня, вот в чем все дело. Собака неглубоко зарыта, хвост торчит. Таня даже обрадуется, услышав, что он уходит.
В его жизни все уже определилось, и больше не за что воевать. Никогда Костя не чувствовал этого так определенно. Перспектива перестала быть перспективой.
Повышений он не хочет, даже боится. Он — мастер домны и будет им до конца дней своих, будет следить за зелеными огоньками на щитах, за стрелками приборов, показывающими ход загрузки и плавки, ход печи. Она ведь живая, печь, она идет. И еще — за стрелками на ручных часах. Домашнее тепло — дорогая штука. Никто не в проигрыше, Тане — желанное освобождение, а ему — домашнее тепло взамен насмешек. И одиночества.
А любовь? Про нее он уже не раз слышал, что она выдумана. А теперь и сам убедился, что, как всякая выдумка, она короче жизни.
Жизнь не терпела выдумок, потому что была простой от природы. Как хлеб, который совсем не обязательно мазать икрой, чтобы есть.
Казалось, он подошел уже к пониманию этого, а Таня еще нет. И не дай ей бог когда-нибудь разочароваться в жизни. Нет, с ней этого не случится, она талантлива и напориста. Это талант доводил ее до отрешения от простых радостей. Она не просто показала, она доказала себя в хлопотах вокруг железнодорожной связки между домнами, а теперь докажет и в заботе о лопающихся кауперах. Какой это забавный талант, какой веселый в первые годы и горький потом, в конце, когда возникнет неизбежный вопрос, верно ли было забыть все остальное, из чего складывается жизнь?
Даже если тебя опять назовут гениальной, Таня, за простоту твоего решения, которым ты уже, без сомнения, грезишь, сидя над чертежной доскою дома или склонившись над своим заводским кульманом, не за это я буду вспоминать тебя! Какие-то другие вещи займут главное место в памяти. Может быть, как ты купила мне шляпу и учила ее носить и как мы смеялись тогда чему-то счастливому...
Тут же Костя почувствовал, что ничего похожего не испытывает к Юле. И это лучше. Исключался вариант, бесконечно повторяемый вокруг: полюбили — разлюбили. Так бывало у всех. И всегда. Просто одни умели лучше притворяться, будто ничего не происходит, другие хуже. Но... Но... Но...
Отец не перенесет этого. Как ему объяснить? Об этом лучше не думать.
И около кого будет греться Мишук? Он прибегал утрами, чтобы шепнуть какую-нибудь таинственную новость из своей жизни, перенасыщенной новостями. Он был еще таким маленьким, а жизнь такой большой, что он никак не справлялся с нею и звал на помощь отца. А то они просто тузили друг друга в кровати вместо зарядки. Нет, и об этом лучше не думать.
Лучше закурить еще одну сигарету и прислушаться к тишине.
В доме было подозрительно тихо. Солнце с прошлой недели навылет простреливало комнату. Пойти бы сейчас на улицу и написать солнце в стеклах людских жилищ, в луже, даже в птичьем глазу.