Чужая мать
Шрифт:
На раскладушке целовались. Где был парень, а где девушка, он не понял — оба длинноволосые, в джинсах, да и взгляд его был даже не беглым, а мимолетным, Юрий Евгеньевич сразу закрыл глаза. Наверно, спиной к нему все же сидел парень. Открыв глаза, Нефедов увидел за этой спиной грозящий ему кулак. Был кулак крупнее ночника, прикрытого голубой косынкой...
— Я заблудился, — выдавил из себя Нефедов и был таков.
Что же делать человеку, наткнувшемуся на сказочный голубой ночник только потому, что его интересовали удочки?! Неужели, кроме Аркадия Павловича, во всем лагере больше не было завзятых рыболовов?
С этими рвущимися из груди уже не словами, а стонами Нефедов приоткрыл полог еще одной палатки, полной света, и обмер. Нагнувшись над столиком, там сидел лысый человек и писал письмо. И пил чай из стакана в подстаканнике. А за его плечом, в дальнем углу палатки, пучком выглядывая из чехла, как стрелы из колчана, до самого потолка тянулись бамбуковые удочки. Их было гораздо больше, чем нужно одному человеку, и Нефедов сразу чуть не рухнул на колени. Лысый оторвался от письма, глянул на Нефедова и взревел, да, именно взревел, такой у него был оглушительно-зычный голос:
— Вы зачем?
— За удочками, — пролепетал Нефедов.
Мало того, что человек рассердился — ему помешали, упоминание об удочках вовсе вывело его из себя.
— Это мои удочки!
— Я прибавлю.
Лысый потряс голевой из стороны в сторону так, что, будь на ней кудри, они бы разлетелись.
— Не понимаю!
— Вы назначите свою цену... а я прибавлю...
— Сумасшедший, — боязливо прошипел лысый.
— Я сейчас объясню... Мне доверили, а он ограбил!
— Кто?
— У него усы комочком...
— Какие усы? Где? — совсем без голоса спрашивал лысый.
— Вот здесь, под носом... Разрешите, я присяду...
— Вон! — рявкнул лысый, у которого вдруг снова прорвался голос.
И когда Нефедов попытался заглянуть еще раз, он повторил свое короткое восклицание еще мощней.
Юрий Евгеньевич лежал на раскладушке, продавленной почти, до полу, и спрашивал себя: «Отчего я такой невезучий?» И поскольку вроде был честным, никого не обижал, оставалось непонятным, за что судьба платила ему недобром. Сна не было, и он решил достать чертежи и заняться посадочным устройством, мявшим клубни. Сейчас же стало ясно, что это все время занимало и мучило его. И среди малины, и у муравейника. И тогда, когда он ухал совой и вспоминал глупые и азартные детские стихи, приманивая ерша... Это отрывало его от жизни наполовину, а иногда и на все сто, и, может быть, в этом была причина того, что другим он казался неполноценным, которого легко обмануть. И обманывали. А он не сопротивлялся, потому что, видно, и сам не сразу соображал, что с ним происходит.
Этого нельзя было ни отнять, ни исправить, и он вдруг успокоился, вытащил из-под раскладушки рюкзак, из рюкзака — большой блокнот, выдернул из втулки у его корешка карандаш и начал чертить при свете жалкого карманного фонаря, скоро вытаявшем из давешних батареек без остатка...
Новый день был пасмурным, не манило ни купаться, ни в лес, и Нефедов вместе с Женькой сходил в автогараж турбазы, выпросил аккумулятор и фару, все старое, брошенное, ненужное. Аккумулятор быстро перезаправил и к вечеру подзарядил, а фару приклепал к раскладушке, к раме, в головах,
С натянутой проволоки посреди нее свисало одеяло, отгородив нефедовский «кабинет». В темной половине спали Вера и Женька. Нефедов прислушался — их дыхание было ровным.
Он манипулировал руками, мысленно проходя весь путь клубня из воронки в посадочную втулку, корчился, будто сам попадал под жесткий и неумолимый толкатель, что-то зарисовывал и думал. Вдруг его кто-то огрел по ноге, раздавив присосавшегося комара. Нефедов оглянулся и увидел Веру — она стояла, присобрав вырез ночной рубахи на груди.
— Который час?
— Я часы останавливаю, чтоб не знать... — ответил Нефедов и натянул простыню на оголившийся бок раскладушки. — Садись.
Вера присела, а он устроился рядом с ней, прислонился, поцеловал в щеку и потерся носом о завитки ее волос на виске. Она шутливо отбивалась от него и щурилась от света.
— НТР, — сказал он, махнув пальцем на фару. — Научно-техническая революция!
— Новатор! — рассмеялась Вера, зажав ладонью свои губы.
Женька засопел и заворочался под одеялом, Вера хотела встать, но Нефедов удержал ее, притянул к себе.
— Пусти! — приказала она не очень настойчивым шепотом.
— Закрой глаза, — велел он.
Она зажмурилась в ожидании, а потом увидела перед собой, на деревянном полу палатки, собранном на оструганных и покрашенных несуразной желтой краской досок, матрац. Нефедов взмахнул простыней. Вера приложила к щекам ладони, а на матрац упала подушка.
— Революционер! — сказала она, ныряя в постель на полу, а Нефедов лег рядом, не отставая.
Комары гудели своими моторчиками.
— О чем ты думаешь? — спросила Вера через минуту.
— Мне здесь очень нравится... По все же интересно, почему Нерсесян не дал нам путевки? Не было бы этой беды с удочками.
— Да это пустяки! — недовольно пошевелилась Вера. — Аркадий Павлович — хороший.
— Тем более.
— И путевка — ерунда. Меня, интересует, даст нам Нерсесян в этом году квартиру?
— Я насяду!
— Да уж! — Вера обеими ладонями взяла его за руку у плеча и прижалась к нему, смеясь тихонько и весело. И ласково пообещала, что если он обманет, если не добьется квартиры, то она с ним поругается, как еще не ругалась.
— Другие добиваются для своих семей, а ты... Я хочу, чтобы у меня муж тоже был сильный.
Он спросил, еле шевеля вдруг пересохшими губами:
— Вера, а ты можешь от меня уйти?
— Могу, — ответила Вера, — потому что нам больше просто нельзя жить в одной комнате. Женька уже большой.
— А если ты уйдешь, — сказал Нефедов, — я вообще перестану жить. Предупреждаю. Я теперь все время буду об этом думать.
— Думай о квартире, — посоветовала Вера.
Какая это, в самом деле, жизнь? Вместо посадочного устройства — в голове квартира и удочки. Завтра же он еще раз зайдет к лысому. И он сказал об этом Вере, чтобы показать, каким сразу стал сильным. А Вера возразила насмешливо: