Чужие грехи

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Вотъ если бы ты не обманулъ меня на счетъ этой Хрюминой, мы бы ее теперь куда-нибудь за городъ и подхватили, замтилъ Баронину Поливановъ, выходя отъ Бореля и все еще сердясь, что Баронинъ прямо не сказалъ ему, что Евгенія Александровна «находится въ распоряженіи» баронессы фонъ-ІІІталь.

— Накатаетесь еще! отвтилъ Баронинъ, звая.

Передъ Евгеніей Александровной открывался новый широкій путь…

V

Никогда еще не испытывалъ Владиміръ Аркадьевичъ боле скверныхъ ощущеній, чмъ теперь. Онъ былъ похожъ на звря, пойманнаго въ капканъ и не видящаго средствъ къ спасенію. До него доходили слухи, что его жена ведетъ очень веселую жизнь; онъ слышалъ, что за нею ухаживаетъ нсколько человкъ изъ его круга и, можетъ быть, не безуспшно; онъ раза два видлъ ее въ театр, въ лож, окруженную мужчинами; онъ зналъ, что съ нею устраиваютъ пикники. Каждый разъ при этихъ слухахъ въ немъ закипала злоба, его душило безсильное бшенство. Сплетня о частной жизни людей — это вчная язва тхъ кружковъ и обществъ, гд почти нтъ общественной

дятельности, гд общественные интересы очень мало развиты, и потому не мудрено, что похожденія Евгеніи Александровны сдлались быстро сказкой города и о нихъ ходили самые преувеличенные слухи, доходившіе и до Владиміра Аркадьевича. «Она таскаетъ въ грязи мое имя!» говорилъ онъ мысленно и въ безсильномъ бшенств сжималъ кулаки, скрежеталъ зубами, какъ бы готовясь кого-то растерзать. И дйствительно, если даже оставить въ сторон уязвленное самолюбіе, горькое чувство, пробуждаемое слухами о разврат женщины, носящей его имя, могъ ли онъ не раздражаться, зная, что она, эта женщина, попортившая его карьеру, опозорившая его имя, веселится, жуируетъ, наслаждается жизнью, тогда какъ онъ, не имя большихъ средствъ, долженъ вести относительно очень скромную жизнь и разсчитывать гроши? За нею ухаживали десятки богачей и она могла и умла въ извстной степени распоряжаться ихъ средствами, тогда какъ онъ былъ какъ бы забытъ, брошенъ и безпомощенъ. Но этого мало: онъ зналъ, что его жена чернила его, разсказывая о его характер самыя чудовищныя вещи. Ей такъ нравилось создавать въ своемъ воображеніи и импровизировать эти исторіи страдающей героини романа, жены, которую тиранили, матери, которую лишили дтей! Онъ, можетъ быть, еще примирился бы кое-какъ съ этими разсказами, но она разсказывала и нчто худшее: она говорила, что онъ — «ходячее ничтожество», что онъ бсится за «неудавшуюся карьеру», что онъ «мучается стремленіемъ скрыть свою бдность». Она очень комично разсказывала, какъ онъ утягивалъ отъ хозяйства гроши, чтобы имть свжія перчатки, чтобы здить на рысакахъ, чтобы позавтракать у Бореля. Когда въ театр Монаховъ плъ куплетъ:

А смотришь, гордый сей испанецъ Въ своемъ углу на чердак На свой сапогъ наводитъ глянецъ Съ сапожной щеткою въ рук,

она замчала: «Ахъ, это точно на Владиміра написано!» И его прозвали «гордымъ испанцемъ». Это, быть можетъ, было не остроумно, но это длало его смшнымъ. Кто плохо зналъ ее, тотъ могъ бы подумать, что она умышленно дразнила мужа, старалась затравить его. Но тутъ не было никакихъ предвзятыхъ цлей: она говорила о муж, потому что это былъ для нея самый неистощимый источникъ пикантныхъ разговоровъ; она говорила о немъ потому же, почему слуги судачатъ о господахъ, чиновники о своихъ начальникахъ, гимназисты объ учителяхъ; другихъ боле важныхъ вопросовъ, другихъ боле широкихъ интересовъ у нея не было. Не говорить же въ самомъ дл о литератур, когда не читаешь книгъ; не разсуждать же о политик, когда имя какого-нибудь политическаго дятеля, въ род Пальмерстона, только потому и дошло до слуха, что одно время носились пальто-Пальмерстонъ? Правда, она все преувеличивала, она сгущала краски, но эта черта свойственна всмъ слабохарактернымъ, не особенно умнымъ, мало вдумывающимся и много болтающимъ созданьямъ. Коротко, точно и врно описывать извстныя явленія и факты могутъ только серьезные умы; безпристрастно относиться къ задвающимъ за живое вопросамъ могутъ только сильные характеры. Но чмъ фантастичне, чмъ грандіозне были измышленія Евгеніи Александровны о муж, тмъ боле чувствовалъ онъ себя неловко: онъ даже не могъ отплатить ей тмъ же, такъ какъ все, что онъ могъ о ней разсказать — что она не особенно умна, что она женщина легкаго поведенія, что она не уметъ серьезно любить, что она жаждетъ тряпокъ, денегъ и развлеченій, — всё это люди знали и безъ него и дорожили именно этими качествами «вакантной жены». Умная кокотка, цломудренная любовница, живущая съ монашескою скромностью львица полусвта — Боже мой, какъ это было бы глупо и смшно! Но она не уметъ любить серьезно? Да кто же требуетъ серьезной любви отъ содержанки? Ужь не позволить ли ей ревновать, длать сцены изъ за любви? Это было бы скучно! Нтъ, Евгенія Александровна именно потому и могла имть успхъ, что вс сразу признали въ ней вс т качества, за которыя могъ бросить въ нее грязью мужъ.

Но если бы заглянуть поглубже въ его душу, то можно бы было увидть, что его тревожитъ не столько «маранье его имени его женою» и ея клеветы на него, сколько сознаніе, что эта ненавистная женщина и теперь, бжавъ отъ него, стоитъ у него поперегъ дороги на пути къ богатству.

Въ первые дни посл бгства жены Владиміръ Аркадьевичъ увлекся мечтами о томъ, что онъ можетъ еще поправить свои денежныя дла на счетъ какой-нибудь сердобольной вдовицы съ крупнымъ приданымъ, которая ршится утшить его и соединиться съ нимъ законнымъ бракомъ. Дальше подобныхъ плановъ полетъ его фантазіи не заходилъ; въ этомъ отношеніи онъ былъ пара со своею женою. Но эти мечты тотчасъ же разсялись передъ доводами холоднаго разсудка: разводъ стоилъ дорого и можно ли было вообще развестись съ Евгеніей Александровной? Лично ей разводъ былъ не нуженъ, а безъ ея согласія трудно было Исполнить вс т формальности, которыми обусловливается разводъ. Конечно, у Владиміра Аркадьевича были права мужа: онъ могъ припугнуть жену, сказавъ ей, что онъ требуетъ, чтобы она жила съ нимъ или развелась формально. Но разв это испугаетъ ее? Разв она не понимаетъ, что онъ никогда, никогда не потребуетъ ее къ себ? Ему вдь дешевле жить безъ нея, безъ нея онъ все таки свободне

и покойне живетъ. Она была не умна, но въ дл житейской прозы она смыслила не меньше его и потому ее было бы трудно уврить, что онъ дйствительно ршится опять «содержать» ее, когда онъ можетъ «не содержать» ее. Она знала и то, что возвративъ ее въ домъ, онъ долженъ возвратить и дтей, а воспитать ихъ — это тоже чего нибудь да стоитъ.

Вс эти соображенія волновали его гораздо сильне, чмъ толки о позорной жизни его жены, чмъ ея разсказы о немъ.

Онъ не видлъ никакого исхода изъ своего положенія: онъ былъ свободенъ и не могъ воспользоваться своею свободою, потому что эта свобода была только кажущеюся. Его душила желчь и онъ иногда доходилъ до того, что начиналъ громко и озлобленно жаловаться на свое положеніе, не замчая того, что это постыдно, что это смшно. Роль мужа, плачущаго, что его обижаетъ жена, всегда комична и жалка. Владиміръ Аркадьевичъ былъ до того подавленъ своимъ положеніемъ, что игралъ именно эту роль, не думая о томъ, что скажетъ объ этомъ «свтъ».

Съ этими же жалобами явился онъ и къ Олимпіад Платоновн.

Старуха была одна въ своемъ кабинет, когда онъ вошелъ къ ней. Она сильно встревожилась, такъ какъ въ ея голов промелькнула мысль, не хочетъ ли онъ взять къ себ дтей. Она уже боялась разлуки съ ними. Ихъ въ это время не было дома и она была этому рада. Ей хотлось переговорить съ нимъ съ глаза на глазъ и во что бы то ни стало отстоять за собой право удержать дтей у себя навсегда. Ей казалось, что ей не совсмъ легко удастся это сдлать; она все еще считала племянника боле порядочнымъ человкомъ, чмъ онъ былъ на самомъ дл: въ послдніе годы она такъ рдко видла его, такъ мало знала о его жизни; она все еще полагала, что въ немъ остались хоть кое какіе слды рыцарскаго благородства, дворянской чести, аристократической щепетильности, всего того, что прививали съ дтства каждому изъ членовъ ихъ фамиліи. Она приняла его въ своемъ кабинет и приказала лакею отказывать всмъ, кто бы ни пріхалъ.

И племянникъ, и тетка обмнялись очень дружескими привтствіями при лаке и почувствовали себя неловко въ первую минуту свиданія, оставшись одни. Они не знали, какъ начать разговоръ. Онъ боялся, что она скажетъ: «возьми своихъ дтей»! Она опасалась, что онъ заявитъ о необходимости помстить ихъ у себя.

— А вы нынче долго зажились въ деревн, ma tante, замтилъ Владиміръ Аркадьевичъ, окончивъ долгую возню съ закуриваньемъ папиросы и нарушая неловкое молчаніе, наступившее въ комнат, какъ только вышелъ лакей. — я зазжалъ нсколько разъ справляться о вашемъ прізд…

— Отдохнуть хотлось подольше, отвтила тетка. — Не по лтамъ мн эта столичная суета: визиты да рауты, толки да сплетни, все это чмъ дальше отъ насъ, тмъ лучше. Я бы, пожалуй, и всю зиму готова прожить въ деревн да нельзя, къ несчастію; тоже разныя обязанности есть; все толчешь здсь воду, а кажется, что и дло длаешь…

— Да, признаюсь вамъ, и я радъ бы бжать, куда глаза глядятъ, изъ этого омута, вздохнулъ племянникъ.

— Ну, теб то еще рано въ анахореты записываться, проговорила старуха, — У тебя служба, общественная дятельность…

— Ахъ, ma tante, каково все это достается! сказалъ онъ. — Иногда голова кругомъ идетъ отъ всего того, что видишь, что слышишь.

У него опять не курилась папироса; онъ опять возился съ зажиганіемъ спички. Наконецъ, папироса закурилась и приходилось снова говорить. Онъ вздохнулъ и проговорилъ, понизивъ голосъ:

— Вы, конечно, слышали, въ какомъ положеніи я нахожусь?

— Нтъ, я еще никого не видала, отвтила тетка и въ ея голов промелькнула испугавшая ее мысль: не пришла ли къ нему обратно жена? отъ этой женщины всего можно ждать. — А что? спросила старуха.

Онъ безнадежно махнулъ рукою.

— Тяжело и говорить! сказалъ онъ мрачно. — Вся жизнь, все будущее, вс мечты, все, все скомкано, растоптано, забрызгано грязью!.. Вы уже знаете, что моя жена ушла, что я остался безъ семьи, безъ домашняго очага, заговорилъ онъ съ пафосомъ. — Но этого мало. Эта женщина потащила по грязи мое имя. Она сдлалась — passez moi le mot — настоящей кокоткой, падшей женщиной, площадной развратницей. Я слышу скандальезные толки о ней въ каждомъ кружк молодежи, я вижу ее съ отъявленными развратниками въ театрахъ, я стыжусь смотрть на кого нибудь изъ членовъ нашей jeunesse dor'ee, боясь замтить на его лиц усмшку, говорящую мн: «а я вчера кутилъ съ твоею женою, съ матерью твоихъ дтей.»

Онъ всталъ со стула, бросилъ въ каминъ смятую между пальцами папиросу и прошелся по комнат, какъ ходятъ по сцен въ минуты душевнаго волненія первые любовники во французскихъ мелодрамахъ.

— Но этого мало, продолжалъ онъ, спустя минуту. — Она не ограничивается тмъ, что въ списокъ модныхъ кокотокъ ею внесено имя Хрюминой, нтъ, она бравируетъ, она дразнитъ меня, разсказывая про меня небылицы. Я деспотъ, я тиранъ, я бшеный человкъ… О, все это еще ничего, все это сносно! Но она во что бы то ни стало хочетъ пригвоздить меня къ позорному столбу и говоритъ, что я нищій, старающійся скрыть свою нищету подъ мишурою, что я и разошелся съ нею изъ за того, что она не хотла продаваться для моихъ выгодъ, что я смшонъ и жалокъ въ своемъ стремленіи казаться богатымъ, а не нищимъ… Вдь это точно смшно, когда говорятъ про человка нашего круга, что онъ самъ подчищаетъ резинкою свои перчатки, чтобы он казались свжими! Какъ не смяться надъ человкомъ, стоящимъ въ моемъ положеніи, когда слышишь, что онъ питается калачами и булками, чтобы имть возможность взять кресло въ первомъ ряду въ бенефисный спектакль во французскомъ театр? А какъ взглянутъ люди на человка, про котораго разсказываетъ жена, что онъ оставляетъ жену и дтей безъ куска хлба, считая необходимымъ прохаться на рысак по Невскому проспекту?.. Это все ложь, это все клевета, но это смшно, это пикантно и это повторяютъ вс!..