Чужие грехи
Шрифт:
Олимпіада Платоновна ласково провела рукою по волосамъ Евгенія и проговорила:
— Бдный, бдный мой мальчикъ! Иногда у меня сердце сжимается за тебя. Вотъ и теперь тянетъ тебя туда, въ деревню, а между тмъ самому-же теб приходится просить не хать туда…
Евгеній какъ-то особенно оживился.
— Полноте, ma tante! Это все пустяки! заговорилъ онъ. — Избаловался я, изнжился, — вотъ и все. Мало-ли людей и совсмъ никогда не здятъ никуда и не такъ еще живутъ, какъ я. Отъ этого отвыкать надо, а то, какъ врно говоритъ Петръ Ивановичъ, вчно привередничать будешь, что все есть, а птичьяго молока достать не можешь. Это вдь ужь совсмъ гадко. Я все стараюсь отучить себя…
— Отъ чего? спросила Олимпіада Платоновна.
— Да вотъ отъ этой привычки съ каждой своей болячкой носиться… Я очень радъ, что около меня
Въ голос Евгенія звучала какая-то новая нотка; было видно, что въ немъ начинается какая-то внутренняя ломка; онъ начиналъ сердиться на себя за свое малодушіе, за свою слабость, за свою привычку думать только о своихъ мелкихъ невзгодахъ и неудачахъ. Въ этомъ замчалось сильное вліяніе Рябушкина. Но Евгенію не легко было помириться съ философіей Петра Ивановича, заключавшейся, повидимому, въ очень простомъ и логичномъ правил. «Сыты вы, ну, такъ и нечего хныкать, что судьба васъ еще разными сластями не ублажаетъ», говорилъ Петръ Ивановичъ, стараясь разсять мрачное настроеніе юноши. Иногда Петръ Ивановичъ даже подшучивалъ надъ нимъ довольно дко: «ну, это вы зались, несвареніемъ желудка, врно, страдаете отъ объденія, потому и кукситесь да жалуетесь, что и товарищей-то у васъ нтъ, что и фатеръ-то съ мутершей васъ не любятъ, что и окружаетъ-то васъ всякая дрянь. Нтъ, а вотъ поголодали-бы нсколько времени, такъ все-бы это съ васъ соскочило и стали-бы вы объ одномъ думать, какъ-бы пожрать!» Евгеній хотлъ врить этому, онъ сталъ, если можно такъ выразиться, ловить себя на мст преступленія, то есть на жалобахъ на мелкія непріятности, онъ началъ сдерживаться и напоминать себ слова Петра Ивановича: «ваши невзгоды — булавочные уколы, съ которыми сто лтъ прожить можно; вотъ у кого ни крова, ни хлба нтъ, — а, такой человкъ точно можетъ пожаловаться на судьбу, тутъ и недли не проживешь, если кто-нибудь не спасетъ». Евгенію хотлось врить, что это правда; онъ былъ убжденъ, что самъ Петръ Ивановичъ давно увровалъ въ истину этого взгляда. Но дйствительность то и дло колебала твердую ршимость Евгенія признать свою долю самою счастливою долею и вмсто ропота благодарить судьбу за готовый уголъ, за готовый обдъ, не требуя ничего больше, не тоскуя «по роскоши жизни», какъ называлъ Петръ Ивановичъ хорошій семейный союзъ, хорошія дружескія связи, отсутствіе непріятныхъ столкновеній съ людьми и тому подобное. Самое тяжелое испытаніе пришлось пережить Евгенію въ конц весны, когда онъ уже мечталъ только о наступленіи каникулъ, о выход навсегда изъ пансіона Матросова, о поступленіи въ гимназію, про которую Петръ Ивановичъ всегда говорилъ ему: «и тамъ не рай, но все-же дло поставлено и прочне, и правильне, и цлесообразне, чмъ въ этомъ вертеп».
Однажды, сидя въ пансіон въ кружк товарищей съ Валерьяномъ и Платономъ Дикаго, Евгеній былъ пораженъ неожиданнымъ вопросомъ сына комерціи совтника Иванова. Ивановъ съ самаго поступленія Евгенія въ пансіонъ относился къ юнош недоброжелательне, нмъ кто-нибудь другой изъ товарищей, то съ ироніей, то съ завистью, то съ оскорбительнымъ презрніемъ; онъ зналъ, что Евтеній не богатъ, что Евгеній брошенъ отцемъ и матерью, что Евгеній считается лучшимъ ученикомъ школы, что Евгеній не якшается съ товарищами и неодобрительно относится къ ихъ образу жизни; этого было достаточно для Иванова, чтобы питать и презрніе, и ненависть къ Евгенію. Нсколько разъ дло доходило у нихъ до крупныхъ и рзкихъ колкостей и перебранокъ, изъ которыхъ Евгеній выходилъ побдителемъ, благодаря находчивости и той доли мткой дкости, которая все боле и боле развивалась у него въ училищ. Иногда онъ, припоминая все сказанное имъ Иванову, думалъ: «такъ-бы, врно, отвтилъ ему и Петръ Ивановичъ». На этотъ разъ Евгеній ждалъ тоже какой-нибудь непріятной сцены, увидавъ, что Ивановъ подошелъ къ кружку, среди котораго находился онъ, Евгеній.
— А твой отецъ, Хрюминъ, въ Крутогорск теперь живетъ? спросилъ его неожиданно Ивановъ.
Евгеній всегда терялся, когда его спрашивали объ отц и матери. И теперь онъ не хотя сквозь зубы отвтилъ: «да», спша заговорить о чемъ-нибудь другомъ съ окружавшими его товарищами, чтобы остановить дальнйшіе распросы Иванова. Но Ивановъ Продолжалъ:
— Такъ онъ у тебя мошенникъ-то не изъ послднихъ!
Это было
— Подлецъ! крикнулъ онъ. — Какъ ты смешь… какъ ты смешь…
Онъ задыхался, приближаясь къ Иванову съ сжатыми кулаками. Онъ едва-ли самъ сознавалъ, что онъ говоритъ.
— Чего не смть-то?.. Мошенникъ такъ мошенникъ и есть! говорилъ Ивановъ. — О немъ въ газетахъ…
Но ему не удалось кончить этой фразы. Евгеній, блдный, какъ полотно, повидимому, близкій къ обмороку, бросился на Иванова. Онъ вцпился ему руками въ шею, быстрымъ движеніемъ ноги сбилъ его на полъ и, прежде чмъ кто-нибудь изъ товарищей усплъ опомниться, Ивановъ здоровый и плотный, но не особенно поворотливый и ловкій юноша, лежалъ уже на полу подъ Евгеніемъ, душившимъ его за горло и кричавшимъ въ бшенств:
— Какъ собаку, задушу тебя! Извиняйся, мерзавецъ! Извиняйся!
Ивановъ лежалъ весь красный, съ расширенными зрачками и уже не защищался, а только неловко барахтался и хриплъ:
— Дьяволъ… дьяволъ… пусти!..
Въ зал вс притихли. Вс были охвачены какимъ-то паническимъ страхомъ, потому что Евгеній былъ дйствительно страшенъ, подобно человку въ припадк бшенства. Гувернеръ, прибжавшій въ комнату, не нашелся, что сдлать, и, махая руками, закричалъ:
— Воды, воды!.. Онъ съума сходитъ!..
Кто-то опрометью побжалъ за водой, кто-то торопливо и сбивчиво началъ сообщать гувернеру, въ чемъ дло, но не прошло и двухъ-трехъ минутъ, какъ Евгеній уже опомнился. Онъ тяжело поднялся съ пола, толкнулъ съ отвращеніемъ ногою Иванова и отеръ платкомъ съ своего синевато-блднаго лица катившійся ручьемъ потъ. Ивановъ медленно поднимался съ полу, едва переводя духъ и оправляя воротъ рубашки, душившій ему горло. Онъ уже не ругался, не храбрился и смотрлъ растеряннымъ, блуждающимъ взглядомъ, точно человкъ, спасшійся по счастливой случайности отъ неминуемой смерти, угрожавшей ему за минуту передъ тмъ. Удаляясь изъ залы, не задерживаемый никмъ, Евгеній смутно слышалъ за собою неясный говоръ.
— Чмъ-же я виноватъ, въ газетахъ писали вчера, говорилъ Ивановъ отрывистымъ и плаксивымъ тономъ. — Ну, я и сказалъ… а онъ накинулся… дьяволъ точно… задушилъ было… дьяволъ…
— Постойте… куда-же вы… Владиміру Васильевичу надо доложить! крикнулъ Евгенію гувернеръ.
Но Евгеній, не оборачиваясь, не отвчая, вышелъ изъ залы, вышелъ изъ училища, прошелъ нсколько улицъ, добрелъ до своей квартиры, позвонилъ у дверей и… Что было дальше онъ этого не помнилъ. Потомъ ему говорила тетка, что онъ упалъ въ обморокъ, что посл онъ твердилъ въ бреду: «мошенникъ… мошенникъ… въ газетахъ пишутъ…» Олимпіада Платоновна, испуганная, растерявшаяся, послала за докторомъ, за Петромъ Ивановичемъ, попросила Софью създить въ школу, чтобъ узнать, что случилось, и вообще пережила нсколько часовъ такой тревоги, какой ей еще не приходилось испытывать никогда. Она суетилась, бгала изъ комнаты въ комнату, посылала кого-то куда-то, не зная, зачмъ, и все забгала взглянуть, живъ-ли Евгеній. Къ вечеру Евгеній пришелъ совсмъ въ себя, поднялся съ постели, пришелъ, хотя и не безъ труда, не безъ усилія надъ собой, къ чаю въ столовую, гд сидли встревоженные и смущенные Петръ Ивановичъ и Олимпіада Платоновна, которымъ уже были извстны вс подробности несчастной исторіи въ пансіон.
— Простите, ma tante, что я, съумасшедшій, опять встревожилъ васъ, проговорилъ Евгеній упавшимъ, но довольно спокойнымъ голосомъ., длая надъ собой усиліе, чтобы улыбнуться.
Онъ поцаловалъ ея руку и сжалъ дружески руку Петра Ивановича.
— Но, право, отъ такихъ неожиданностей съума сойдти можно, прибавилъ онъ, садясь къ столу. — Ужь лучше-бы батюшка предупредилъ насъ, что ему вздумалось какія-то мерзости длать, а то такъ сюрпризомъ вдругъ слышишь, что твой отецъ мошенникъ и что объ этомъ даже въ газетахъ пишутъ…
По его лицу скользнула горькая ироническая улыбка, его голосъ звучалъ какой-то подавленной, глухой желчью. Онъ былъ не узнаваемъ, онъ словно похудлъ и осунулся за эти нсколько часовъ.
— Вотъ, Петръ Ивановичъ, опять я забылъ ваше правило о возсыланіи благодарностей судьб за то, что хоть не голодаю, обратился онъ къ Петру Ивановичу. — Захотлось еще роскоши жизни, чтобы моего отца мошенникомъ не смли при мн называть!.. Нтъ, видно, у вашей философіи одна нога деревянная, потому она и хромаетъ…