Чужие грехи

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Что-жь тутъ не понять-то: брезгливости барской у меня нтъ, добродушно отвтилъ Петръ Ивановичъ.

— А у меня, Петръ Ивановичъ, вашей бурсацкой неразборчивости нтъ, проговорилъ рзко Евгеній.

— Ну, батенька, набаловали васъ, сказалъ Рябушкинъ. — А если очень-то станете разбирать, такъ и одинъ, какъ перстъ, останетесь…

— А если не очень-то разбирать, такъ и съ головой уйдешь въ шайку негодяевъ, такъ-же рзко отвтилъ Евгеній.

Какъ-то разъ Евгеній спросилъ Петра Ивановича.

— Ну, вотъ умретъ ma tante, пожелаетъ мать, чтобы я перехалъ къ ней, что тогда длать?

— Ну, можетъ быть, она и согласится, чтобы вы не жили у нея, отвтилъ Петръ Ивановичъ.

— На какомъ основаніи

я, откажусь жить или бывать у нея? Что я скажу ей въ оправданіе своего нежеланія быть у нея, видть ее? спросилъ Евгеній.

— Ну…

Рябушкинъ замялся, не зная, что сказать. Евгеній пристально посмотрлъ на него, вздохнулъ и отвернулся. Онъ понималъ, что отъ Рябушкина тутъ нечего ждать совтовъ.

— Я не думаю даже, чтобы она очень настаивала на вашемъ перезд къ ней, началъ, спустя минуту, Петръ Ивановичъ, — Что вы ей? На что нужны? Такія женщины рады только отдлаться отъ дтей. Если бы Олимпіада Платоновна тогда похладнокровне отнеслась къ письму Евгеніи Александровны, переговорила бы съ ней мирно и серьезно, ничего бы этого и не вышло…

Евгеній посмотрлъ на Петра Ивановича и усмхнулся.

— Странно какъ это, Петръ Ивановичъ, сказалъ онъ:- спросишь у васъ положительнаго совта — молчите, а дойдетъ дло до теоретическихъ разсужденій да размышленій — вы первый ихъ развивать готовы…

— Ссоримся мы что-то съ вами нынче, голубчикъ, часто, добродушно замтилъ Рябушкинъ. — Это нервы, нервы у васъ!..

— Нтъ, Петръ Ивановичъ, я васъ люблю по прежнему, но…

Евгеній остановился на минуту и потомъ кончилъ начатую фразу:

— Ужь очень вы не хитро на жизнь и на людей смотрите!.. Послушаешь васъ, такъ все такъ просто, а на дл-то выходитъ далеко не то. Вотъ вы говорите: можетъ быть, мать и не пригласитъ меня къ себ, вроятно, она и согласится не видать меня… А я васъ спрашиваю: что сказать ей, если она пригласитъ меня къ себ? На это-то вы и не отвчаете.

— Ну, да ужь если надо непремнно жить у нея или видться съ ней, то переломите себя, сказалъ Петръ Ивановичъ. — Убудетъ васъ, что-ли, если вы покривите немного душой и будете съ нею хоть по вншности любезны…

По лицу Евгенія опятъ скользнула улыбка.

— Какъ это все легко, какъ это все легко! проговорилъ онъ. — А до какихъ границъ надо кривить душой? На сколько нужно быть любезнымъ?

— А на столько, на сколько это нужно для достиженія своей цли, то есть для возможности жить, а не умирать, сказалъ Петръ Ивановичъ. — Когда нужно отстаивать свое существованіе, — вс средства хороши.

— Да? спросилъ Евгеній не безъ удивленія.

— Да, отвтилъ Рябушкинъ. — Вонъ философъ Гоббезъ поумне насъ съ вами былъ да и посильне, а и онъ говорилъ: „если бы меня бросили въ глубокій колодецъ, а дьяволъ предложилъ бы мн на помощь свою козлиную ногу, такъ я, не задумываясь, ухватился бы и за нее“.

— А у этого философа, Петръ Ивановичъ, нтъ свденій на счетъ того, что вы онъ сдлалъ, если бы дьяволъ, прежде чмъ вытащить его изъ колодца, заставилъ его ежедневно втеченіи многихъ лтъ обнимать и ласкать его, дьявола? спросилъ Евгеній.

Петръ Ивановичъ нетерпливо пожалъ плечами.

— Нтъ-съ, этого онъ, должно быть, не предвидлъ, проворчалъ онъ. — Нервы у васъ, батенька, нервы растроены!..

Петръ Ивановичъ очень часто повторялъ эту фразу, но едва-ли отъ нея успокоивались нервы Евгенія…

А Олимпіад Платоновн почти не становилось лучше. Языкъ ея выговаривалъ слова съ большимъ трудомъ; мозгъ, повидимому, дйствовалъ плохо и старуха какъ будто не вполн ясно сознавала, что длается вокругъ нея. Докторъ не подавалъ никакихъ надеждъ, а ограничивался глубокомысленными замчаніями на счетъ того, что „бда съ этими такъ называемыми крпкими натурами; крпки он, крпки, а свалятся разъ, такъ потомъ и не поднимешь ихъ ничмъ“, и

кром того все настаивалъ на необходимости полнаго спокойствія, такъ какъ ударъ можетъ повториться и тогда конецъ всему. Но гд было княжн найдти полное спокойствіе, когда у нея были любящія родственницы. Евгенія мучило присутствіе этихъ родственницъ, сердобольной княгини Марьи Всеволодовны и мягкосердечной Мари Хрюминой. Эти женщины, какъ он говорили, забыли все и ревностно тревожили больную своими посщеніями, совтами и разговорами. Он желала ей всего хорошаго и на этомъ, и на томъ свт и потому не оставляли ее въ поко. Княгиня Марья Всеволодовна толковала больной о христіанскомъ долг, о покаяніи, о необходимости исповдоваться и причаститься, такъ какъ это повредить не можетъ, а только принесетъ успокоеніе и просвтлитъ ея душу. Мари Хрюмина суетилась около больной и, когда той нуженъ былъ сонъ, приставала съ вопросами: „теточка, не нужно ли вамъ чего?“ Больная что-то усиленно бормотала, махала еще дйствовавшею рукой, длала страшныя гримасы, но сердобольныя женщины не отходили отъ нея, чередовались у ея постели и въ своемъ кругу являлись съ утомленными лицами, съ разсказами о томъ, что он боятся сбиться съ ногъ, ухаживая „за бдной больной.“ Софья злилась на нихъ, длала имъ дерзости, но не принимать ихъ, не допускать ихъ къ больной она не могла — она была только служанка и больше ничего. Ясне, чмъ когда нибудь, понималъ Евгеній, какъ не любили, какъ враждебно встрчали его вс окружавшіе княгиню родственницы. У него съ ними не выходило ни крупныхъ ссоръ, ни рзкихъ столкновеній, но сотни мелочей раздражали его ежедневно, ежеминутно. Больная постоянно волновалась, когда онъ былъ не при ней, но быть при ней для него значило сидть рядомъ съ княгиней Марьей Всеволодовной или Мари Хрюминой. Если онъ случайно задвалъ за что-нибудь, ему говорили:

— Ахъ, Боже мой, до чего ты не остороженъ, ты можешь ее испугать!

Если онъ, погрузившись въ свои думы, тяжело вздыхалъ, ему говорили:

— Неужели ты не понимаешь, что это для больной тяжело!

Княгиня замчала, видя его у постели больной:

— Я думаю, у тебя есть занятія? Нельзя-же придираться къ случаю, чтобы ничего не длать.

Потомъ она обращалась къ доктору, къ Мари Хрюминой, къ кому попало, и говорила:

— У меня Платона и Валеріана никогда и не увидишь вн ихъ класной. У нихъ тамъ всегда есть занятія.

Когда Евгеній, поработавъ надъ уроками, являлся въ комнату тетки и замчалъ Мари Хрюминой, что онъ можетъ смнить ее и остаться при больной, кузина говорила ему съ ироніей:

— Неужели ты думаешь, что ты можешь ходить за тетей! Тутъ нуженъ мягкій женскій уходъ!

Мелочность этихъ женщинъ доходила до смшного.

— Что это у тебя за привычка явилась грызть свои ногти, замчала съ брезгливостью княгиня. — На это противно смотрть!.. Я, право, удивляюсь, гд ты могъ усвоить вс эти привычки…

Все это были мелкіе булавочные уколы, которыхъ Евгеній, занятый важнымъ для него вопросомъ о своихъ будущихъ отношеніяхъ къ матери, могъ вовсе не чувствовать и не чувствовалъ бы, если бы эти булавочные уколы не говорили ему: „вотъ т люди, т отношенія, которые будутъ окружать тебя не сегодня, такъ завтра.“

„Жить съ этими людьми, жить въ ихъ сред — нтъ, нтъ, ни за что, никогда!“ Мысленно восклицалъ онъ каждый разъ посл столкновенія съ этими родственницами. Но какъ же отдлаться отъ нихъ?.. Одна надежда оставалась: выздоровленіе княжны. Ей точно становилось какъ будто лучше въ теплые весенніе дни; ея улыбка сдлалась осмысленне, она говорила внятне, ея Лицо кривилось при этомъ меньше прежняго. Княгиня Марья Всеволодовна сочла нужнымъ воспользоваться этимъ улучшеніемъ, чтобы спасти душу княжны, и въ одинъ прекрасный день явилась съ непреклоннымъ намреніемъ заставить больную призвать священника.