Чужие лица
Шрифт:
— Ты как? — спрашивает осторожно, боясь вызвать вторую волну истерики. Не то, чтобы он ее никогда не наблюдал, просто зрелище не из приятных. Не тогда, когда плачет твой родной человек. Да и вообще, ничего хорошего. Не чувствует, что смог бы справиться с ситуацией так же быстро, как Мирон, даже несмотря на уже выпитую мамой таблетку.
— Паршиво, — отвечает Олеся, убирая налипшие на лицо мокрые от слез волосы. Ей хочется перебить чем-то противный вкус лекарства, но нет сил подняться. — Можешь еще принести попить?
Пашка хватает пустой стакан и несется
— Вот, держи, — смотрит, как мать пьет, поддерживает ее подрагивающие руки, чтобы ничего не пролилось. — Мне выключить плиту?
Вопрос заставляет Олесю моргнуть, а затем встать. Конечно, ничего не изменилось, мир по-прежнему продолжает существовать. За окном все так же шумит вечерний Петербург, а в домах люди готовят ужин и делают уроки с детьми. Все, как и должно быть.
— Я сейчас сама посмотрю. Суп, наверно, тоже доварился.
Они идут в кухню, где совсем недавно обсуждали прошлое и будущее, а теперь сюда вновь ворвалось настоящее — неприглядное, серое, бесцветное. Оно тяжелым облаком повисло под потолком, сгустило атмосферу тепла и уюта, и даже аромату приготовленной домашней еды не удается его разогнать.
— Жаль, что Мирон ушел… даже не поел, — Пашка разливает чай, себе обычный, маме — ромашковый (ведь он успокаивает, да?), а затем чуть открывает форточку, спасая кухню от дыма раскуренной сигареты.
— Возьму завтра на работу, угощу девчонок, — пожимает плечами Олеся, посмотрев на противень, затем выбрасывает окурок, который не принес ничего, кроме першения в горле. Есть совсем не хочется, но она садится за стол, цедит чай маленькими глотками, греет руки о кружку и прячет за ее кромкой красные глаза. Ей стыдно за свою слабость.
— Может, я позвоню тете Свете и скажу, что ты заболела? — предлагает Пашка, внимательно разглядывая лицо матери и отмечая ее бледность и даже болезненность.
— Нет. Не надо. Мне уже лучше, — врет не столько сыну, сколько самой себе. Уговаривает не поддаться своим эмоциям еще больше.
Пашка молча жует какое-то время, прихлебывая чай из кружки.
— Сердишься на меня за то, что я не сказал о звонке?
— Сержусь, — простой ответ на такой же вопрос, — ты должен был меня предупредить. Вместо этого приплел сюда Мирона. Это не его заботы, понимаешь?
Пашка вскакивает, начинает ходить от двери к окну, размер помещения не позволяет ему двигаться на более длинную дистанцию, а хочется бежать. Был бы рядом стадион — пару кругов намотал бы точно.
— Ну, ладно тебе! Хорош! Ты должна быть мне благодарна, что Сергей теперь сюда больше не явится, — горячо и импульсивно.
— Он твой отец и имеет право общаться с тобой в любое время, — устало, подпирая голову рукой.
— Вот именно! Со мной! Только почему-то все наше общение даже не включало в себя вопрос «как дела?». Не надо делать вид, что он продолжал таскаться к тебе из-за меня. Это неправда. Его никогда не интересовала моя жизнь, только собственные желания. И я не понимаю,
— Он меня поцеловал, — признается Олеся и прикусывает нижнюю губу, прерывая бесконечный поток слов, от которых хочется спрятаться. Она могла бы ничего не рассказывать сыну, но тот все равно рано или поздно узнает. А еще ей хочется увидеть его реакцию, понять, что тот думает на сей счет. Ей просто нужно с кем-то поделиться этим, в конце концов! Потому что она совсем не знает, что думать, что делать и как себя вести дальше. Ничего не знает. Полная неразбериха в душе и голове. Где бы раздобыть таблетку от самой себя?
Пашка останавливается и чешет затылок.
— Значит, вот какую шоковую терапию он имел в виду… Саня был прав… Я не замечал очевидного. То есть я, конечно, видел, как он заботится о нас… — садится на прежнее место, на автомате отпивает остывший чай. — Мам, и что теперь?
Олеся трет виски, встает к окну, снова закуривает. В этом нет никакой необходимости, просто привычные монотонные действия, которым сейчас не мешает даже присутствие сына.
— Не знаю, — слова сквозь дым и сомнения.
Пашка вскидывает на нее глаза с немым «и кто здесь взрослый?».
— Хэй… Ну, ты чего? Все же просто, нет? Если он тебе нравится, то вы будете встречаться, если нет — то… Пусть он только не уходит из нашей жизни, ладно? Мне с ним интересно…
Олесе еще хуже становится от этих слов. Мирон сумел так внезапно, но так глубоко войти в их жизнь, что они этого даже не замечали до сегодняшнего дня. От мысли, что его больше не будет рядом, у нее начинает болеть живот, и женщина давится сигаретным дымом, тушит недокуренную сигарету. Закрытая форточка — знак «стоп» в разговоре.
— Утро вечера мудренее. Я пойду в душ, а потом лягу, а ты прибери здесь немного, ладно?
Вода стекает по коже, Олеся дерет себя мочалкой, соскребая прошедший день. Только губы, хранящие на себе ощущение чужого прикосновения, не трогает. Ей было бы жаль, если бы оно исчезло в сливе ванны.
себя посушить волосы, она ложится, прячется под одеяло и на пару секунд прикрывает глаза. Тянется к телефону, чтобы поставить будильник, опрометчиво ищет пропущенные звонки или сообщения, и не находит. Глупо расстраиваться. Невозможно, когда настроение ниже плинтуса. Закрывает глаза и тратит все силы, что остались, чтобы держать их в таком положении. Она не будет звонить сама, спрашивать ни о чем не будет. Мысленно задает терзающие ее вопросы сама себе, но быстро понимает всю бесполезность этого действия. Ей никогда не узнать, что творится у другого человека в голове. Был ли этот поцелуй чем-то большим, чем терапия? Будет ли его повторение? Что вообще дальше? Успокоительное — причина ее сна.