Чужое небо
Шрифт:
Время на личную гигиену продлили до невиданного при новой охране срока в полчаса.
Вернувшись к себе, первое, за что Баки зацепился взглядом — новый блокнот или что-то очень на него похожее, едва выглядывающее из-под подушки только при определенном угле зрения и абсолютно незаметное с порога.
Небольшая книжка в толстом кожаном переплете, при детальном рассмотрении пользованная, хоть и очень аккуратно. На корешке, сливаясь по цвету, но выделяясь рельефом, были вытеснены две переплетающиеся буквы инициалов.
A. E.
Внутрь, между форзацем и первой страницей, была вложена полюбившаяся Баки шариковая ручка и белый, сложенный вдвое лист, исписанный сверху знакомым убористым почерком, на этот
Точно зная, что сегодня его больше не должны проверять, Баки на всякий случай осмотрелся и, забравшись с ногами на кровать, раскрыл книгу.
«Здравствуй, папа! По новым документам, очередным, честно не помню, каким по счету, меня зовут Дарья Савко. Мне двадцать один, я гражданка УССР и комсомолка. У меня все хорошо. Меня здесь не найдут. Береги себя. Люблю, твоя Э».
«Я знаю, он не получит это письмо, потому что я его не отправлю. Потому что нельзя. Потому что меня нет».
«Снова здравствуй, папочка! Сегодня я Диана Хартманн. По документам мне целых тридцать. Но так надо. Да, я снова немка по национальности. Я неосторожна, прости. Русская разведка уже роет землю в поисках моей настоящей личности. Они меня завербуют, я знаю. Я им это позволю. Я закончу то, что ты начал, клянусь! Надеюсь, сейчас вы с мамой снова вместе. Люблю и целую. Ваша Э».
«Здравствуй, папа! Сегодня уничтожили базу ГИДРы в Альпах. Не американцы, русские. Меня включили в опергруппу, чтобы найти и забрать наработки Золы по сыворотке. А там ни пробирок, ни стекол не оказалось… Только он. Единственная его наработка, всё, что у них было — живой подопытный…»
«Нет, что же я такое… Ему не нужно это знать! Для любого гения узнать, в каких ужасных целях используют его детище, во сто крат страшнее смерти».
«Здравствуй, папа! Сегодня меня допрашивал Карпов. Одного солдата ему мало. Он хочет чистую сыворотку, он ждет результатов. Я не знаю, сколько еще смогу водить их за нос. Они ничего не получат, знай».
— Бесконечно люблю, твоя Э, — шепотом вслух дочитал Баки, уже перебрав в голове не одну сотню вариантов значения этого чертова Э, которое так и не проскользнуло ни в одной записи.
Фраза: «Я такая же Диана, как ты — Солдат», наконец-то обрела свой жуткий смысл.
За неполные сутки Баки собрал в своей голове почти весь пазл.
Только легче ему от этого почему-то не стало.
Я помню всё, и всё забыл.
Каким я стал, каким я был.
Так мало слов,
Так много пены…
========== Часть 8 ==========
25 декабря 1945 год
Память Барнса все еще подводила, но преимущественно в мелких незначительных деталях, поэтому он был почти уверен, что так в своей жизни переживал только дважды. Первый раз, когда Стив подхватил три пневмонии за одну зиму. Второй… здесь и сейчас, когда ее не было уже полтора месяца, и Баки не знал, что ему думать. Спрашивать было подозрительно, но на исходе третьей недели он не утерпел, попытавшись вложить в вопрос минимум личной заинтересованности, спросил. Но внятного ответа от охраны не получил ни тогда, ни спустя неделю, ни спустя еще две. Предоставленный сам себе и демонам собственных тайн, он передумал всё, что мог. Всё, что не мог — тоже. Что ее раскрыли. Что отстранили от работы над проектом. Или даже убили. В конце концов, Баки решил, что случись хоть что-то из этого — он бы уже знал. Прислали бы нового куратора, или его перевезли бы в другое место, или начали бы новые серии опытов и тестов. Но все было тихо. Только сборники русских поэтов и классические произведения прозаиков постепенно сменились сначала на сборники с задачами по математике, потом — на книги по баллистике.
Давать свободу физической разминки ему по-прежнему никто не собирался, о спарринге не могло быть и речи, поэтому числа декабря на отрывном календаре сменялись все также бесконечно медленно. Баки усердно тренировал в себе искусство не привлекать внимание, при этом не вести себя слишком тихо, что гарантированно вызвало бы подозрение. От нее все еще не было никаких вестей, и Баки все чаще ловил себя на мысли, что хотел бы днями напролет совсем не вылезать из комнаты, где он преспокойно мог бы пытаться высидеть что-нибудь живое из двух зачитанных-заученных книжек, надежно спрятанных под слоями покрывала, одеяла и подушки.
Но такое его затворническое поведение обязательно насторожило бы охрану и, чего доброго, подвигло бы их на обыск. Этого Баки никак не мог допустить и, тем более, по собственной глупости спровоцировать. Поэтому за койку, где хранился его клад, он особенно не цеплялся, из комнаты выходить по привычному маршруту до санузла и кухни не отказывался, вел себя вполне обычно. Во всяком случае, ему отчаянно хотелось верить, что у него это получается, и он не переигрывает.
Календарь показывал 25-е. Насколько Баки успел понять, у Советов отношение к религии было напряженное, хотя на его личные воспоминания это никоим образом влиять не могло. Не то чтобы в прошлой жизни он был преданным католиком, (что очень сказалось на милости к нему Всевышнего), но Рождество он помнил хорошо. Помнил, как дома наряжали елку, как мама готовила ужин и как он, старший брат, готовил сестрам подарки. Баки записывал всё, что вспоминал — яркое, детализированное, живое — не скупясь на слова и описания, но экономя убористым почерком, потому что чистых листов в блокноте становилось все меньше.
Все еще пребывая разумом там, в далеких и безвозвратно ушедших 30-х, в беззаботной юности Джеймса Бьюкенена Барнса, Баки отрешенно штриховал карандашом разлапистые еловые веточки в углу страницы, когда в двери защелкали замки. Отточенными до автоматизма движениями Баки спрятал блокнот и дневник, разгладил до идеального состояния все складочки на покрывале, приготовившись услышать и выполнить заученный приказ.
— На выход! — пробасил охранник, едва приоткрыв дверь.
Привычный расклад был солдату знаком. Уборная, бритье в присутствии двух вооруженных охранников, сопровождение до кухни, где его ждал уже скомплектованный завтрак без права на личный выбор.
Далее полагалось в сопровождении вернуться обратно в комнату, но сегодня что-то пошло не так уже на выходе из кухни, где его без объяснения причин увели совершенно другим коридором. Первые метров тридцать Баки отчаянно пытался вести себя примерно и вопросов не задавать, но потом коридоры начали расходиться развилками, и чутью Баки это очень не понравилось.
— Куда мы идем? — спросил он, хотя спрашивать никто не позволял, и сбавил ход, хотя его эскорт продолжал чеканить шаг в прежнем темпе, поэтому две широкие груди очень скоро врезались в спину Барнса, припечатав где-то между столкнувшимися телами цевья винтовок. — Куда меня ведут? — повторил вопрос Баки, не собираясь уступать.