Чужое небо
Шрифт:
Двое, шедшие спереди, посмотрели грозно и с недовольством, переглянулись, после чего один из них ответил:
— В град стольный.
И это ничуть не добавило Баки понимания.
— Я не понял, — он посмотрел открыто на того, с кем говорил, ничуть не сдвинувшись под натиском в спину.
Охранники снова переглянулись.
— Приказано доставить тебя в Москву. Поэтому кончай упираться и прибавь шагу, — его ткнули в спину винтовкой, попав не совсем по шрамам, но где-то очень близко, отчего Баки пробрало аж до копчика: пластины железной руки пришли в движение, пальцы спазмически сжались, готовые сию секунду вогнать ствол охраннику в глотку.
И
Барнсу терять было нечего.
— Мне нужно вернуться в комнату, — как можно четче выразил он свою претензию, не сводя взгляда с одного из охранников, насколько он знал — не командира, но званием выше остальных.
Где-то позади уже слышался топот бегущих ног и треск ненавистных шокеров, который Баки не столько слышал, сколько ощущал кожей, каждым мельчайшим вздыбившимся волоском.
— Что происходит? — это был требовательный голос командира, с остальными членами группы вбежавшего в коридор. Все вместе они обступили Баки плотным кольцом.
— Командир, объект не…
— Я оставил в комнате блокнот, — перебил Барнс, спонтанно решив, что если будет максимально честным, все обойдется, после чего медленно обернулся к командиру лицом. — Я хочу его забрать.
Баки еще не решил, что будет делать, если ему все-таки не позволят вернуться. Не придумал он, как поступит, если они захотят просмотреть записи. Лишь одно он знал наверняка: он не оставит здесь дневник. Он не отдаст им в руки тайны, пусть даже не свои. Особенно не свои, ведь это из-за него, из-за его вопросов она оставила ему дневник. Доверила ему дневник, и если за него теперь придется драться, если за него придется убивать, Баки не задумается ни на секунду.
Напряжение росло и в переносном, и в самом буквальном смысле: со всех сторон разрядами трещали шокеры, в боковом зрении мелькали голубоватые электрические дуги, и Баки незаметно для самого себя принял защитную стойку, готовясь отражать нападения.
— Приказано не калечить! — командир забористо выругался, после чего поднял одну руку открытой ладонью вверх, давая знак команде. — Солдат! — его требовательный взгляд замер на Барнсе. — Кроме блокнота… претензии имеются?
По тону и обстановке в целом Баки быстро сообразил, что это один из тех вопросов, на которые есть только два ответа. Оба предельно конкретны.
— Никак нет! — отчеканил Барнс и, сделав над собой усилие, выровнялся, пытаясь выглядеть менее грозным.
Командир все еще не сводил с него взгляда.
— Приказ: «сесть в машину и ехать, не оказывая сопротивления и не создавая прочих помех» будет исполнен, если с тобой будет твой блокнот?
— Будет исполнен! — ровно и по-уставному внятно ответил Баки.
— Коваленко! И вы трое! — мечущий молнии взгляд наконец-то оставил Барнса, обратившись к охранникам. — Сопроводите солдата назад до его комнаты, и пусть он хоть черта лысого оттуда вынесет! Но сядет, наконец, в хренов грузовик! — проскрипев сапогами по полу, командир направился дальше по коридору, туда, куда изначально сопротивлялся идти Баки, и, развернувшись уже на приличном отдалении, рявкнул откуда-то из темноты. — И оденьте его! Наверху не месяц май!
Лично забрав вожделенный дневник, а под шумок и блокнот, Баки всерьез задумался над происходящим. Привыкшие к его тихому поведению, охранники явно перетрусили, стоило ему лишь продемонстрировать
Барнсу выдали свитер, мешковатый и довольно большой, но на него все равно налезший с трудом, и особенно на металлическую руку, которая, хоть и не отличалась особо размерами, гибкостью и мягкостью человеческой коже уступала. С длинным рукавом на стальном протезе Баки чувствовал себя словно в смирительной рубашке. Кроме свитера — штаны, на вид неприлично толстые, словно полярные, но Барнс избирательностью никогда особо не страдал, поэтому надел без вопросов. Армейские сапоги и темно-зеленого цвета ватник, который еще сильнее ограничил в движениях.
Если кто-то из одетых в добротную, строго по размеру солдатскую форму охранников и хотел посмеяться, то злой, как черт командир быстро пресек все поползновения. Барнса молча обступили с четырех сторон и повели к дверям, за которыми ждал лифт.
По пути наверх Баки не считал этажи и даже не пытался прикинуть глубину — было слишком тесно пятерым в замкнутом пространстве, кроме того, он нервничал, предвкушая дальнейшее, еще вчера абсолютно нереальное развитие событий. Его везли наверх. Зачем — неважно. Главное — наверх! Для него — словно в иной мир, огромный и забытый, где воздух не проходит обработку, где дует ветер, а если поднять голову, то станет видно небо, с которого, быть может, пойдет дождь. Или скорее — снег. Белыми, крупными хлопьями он осядет кристально-чистой пеленой на бескрайнюю землю, ту самую, что наверху, ту самую, что обманчиво зовется… свободой.
Зазеркалье Баки Барнса, его личный стеклянный шарик, в центре которого навечно застыл Бруклин 1944-го и вечная метель, стоит только потрясти.
Снаружи ожидал предрассветный мрак. Мороз щипал ноздри и сковывал грудь, мешая сделать глубокий вдох. Чувствительному, отвыкшему от такого обилия запахов обонянию Баки свобода пахла хвоей, металлом, резиной и бензином, и очень по-особому — холодом, обжигающим открытое лицо, кончики ушей и пальцы на правой руке. Небо было высоко, недосягаемо далеко, оно терялось чернильными пятнами в сосновых вершинах, с него крохотными белесыми точками светили незнакомые звезды.
— За бортом минус тридцать два, командир! Тот, кто запросил транспортировку, уверен, что это тепличное растение не окочурится по дороге?
— Тот, кто запросил его транспортировку, сошлет нас всех в ГУЛаг уже к двенадцати полудня по кремлевским часам, и это будет лучшее из наказаний, если мы не поторопимся. Солдат!
Его окликнули громко и зло, и Баки усилием заставил себя опустить голову, сморгнуть резь от ветра в глазах и растеряно посмотреть сначала на обступивших его охранников, затем — на командира. Сам он даже не заметил момента, когда врос в землю и, запрокинув голову, самозабвенно прикипел взглядом к небу, глубоко дыша отчаянно сопротивляющимися неадаптированными легкими. Теперь он чувствовал себя так, словно его оглушило взрывом: огромный, в одночасье расширившийся до необъятных размеров мир дрожал и качался перед глазами. Ему хотелось раскинуть руки и долго-долго, до хрипоты, до сорванного голоса кричать. Просто чтобы кто-нибудь, пусть даже то самое недосягаемое небо узнало, что Баки Барнс не умер. Что он еще здесь! Живой!