Чужой портрет
Шрифт:
— Я… Ты меня домой привез… — прошептала я, ощущая дикий жар к крови и страшную в своей горечи обреченность.
— Домой? — Каз непонимающе нахмурился, оглянулся на высотку, а затем покачал головой, — Марусь… Нет, не домой. Я тебе хочу одно пространство тут показать, я думал, тебе интересно будет… Но если не хочешь…
— Я… — промямлила я, судорожно придумывая, что сказать, и неожиданно выдала правду, — я боюсь.
— Чего? — изумился Каз.
— Тебя.
Он замер, все еще придерживая меня, словно переваривая услышанное, а затем, едва слышно выругавшись,
Тяжелая ладонь соскользнула вниз, прошлась по предплечьям, оставляя за собой жаркий след. И пропала.
И я как-то сразу смогла дышать.
А Каз тихо попросил:
— Посмотри на меня, Маруся.
Я послушно подняла взгляд, и Каз продолжил, спокойно и убедительно:
— Тебе не надо меня бояться, Маруся. Никогда. Только не тебе. То, что было на балконе… И до этого, в кабинете… Это не повторится.
Я подождала продолжения, изучая его смуглое, красивое лицо, ища в нем тень насмешки, фальшь, хоть что-то, что позволило бы зацепиться за такую стройную и кажущуюся правильной и незыблемой теорию о двуличности и опасности всех мужчин.
И не нашла ничего.
— Ты мне веришь, Марусь? — спросил Каз.
И я кивнула.
Кивнула прежде, чем осмыслила свой ответ. И сама удивилась этому.
А Каз, сверкнув белозубой улыбкой, снова предложил мне руку и указал на дом:
— Пойдем? Тут панорамный лифт, не боишься высоты?
— Ее — точно нет, — пробормотала я, принимая его руку и послушно топая рядом.
Эмоции все еще бурлили в крови, выплескивая адреналин в вены, меня немного поколачивало, а в груди скопился и застыл плотным, грязным комом страх. Я все равно боялась. Очень боялась. Но шла.
Не знаю, почему.
Казалось, после того, что случилось с Алексом, я никогда не позволю заманить себя опять в ту же ловушку… Так наивно об этом думать…
Я шла и очень сильно надеялась… На что-то. Например, на то, что в жизни моей уже явно должна быть светлая полоса. Пора уже.
Каз ни слова больше не сказал по поводу произошедшего, мы вознеслись в панорамном лифте на самый верх, и это было захватывающее ощущение. Я никогда не ездила в таких лифтах, потому в какой-то момент даже ухватилась за ладонь Каза, испугавшись.
А он рассмеялся и мягко прижал меня к себе за талию. Аккуратно так, просто оберегая, давая незыблемую опору в этом прозрачном неустойчивом мире стекла и металла.
И я ему была за это благодарна.
И вот теперь мы стоим на эксплуатируемой крыше, где явно ведутся какие-то ремонтные работы. То ли ресторан тут будет под открытым небом, то ли просто общественное пространство неизвестного назначения.
И я смотрю с высоты двадцати пяти этажей на раскинувшийся под ногами город. И думаю, что определенно в моей жизни светлая полоса наступает. И, может, надо начинать верить людям?
Глава 32
— Вот смотри, здесь идет искажение, у тебя свет падает слева, а тень где?
Ваня сосредоточенно сопит, послушно вглядываясь в рисунок в поисках тени.
— Внимательно еще раз на натюрморт посмотри, там же все видно…
Я легкими штрихами намечаю на рисунке направление тени, и Ваня вздыхает.
— Что вздыхаешь? Не нравится? — не то, чтоб я переживаю, просто чуть волнуюсь. До этого я работала с маленькими детишками, они как-то послушней, и все реакции ярче. А Ваня уже подросток, у него, несмотря на открытость, не всегда можно выяснить, как именно воспринимается задача.
— Не, — выдыхает Ваня, — не нравится…
— Почему?
— Я думал, что природу будем рисовать… Или, там, людей… А тут, — он с легким пренебрежением указывает на построенный мной натюрморт из глиняного горшка и луковицы, — горшки всякие.
Я улыбаюсь. Очень ярко в этот момент его забавная мордашка напоминает суровое лицо его отца. Я прекрасно могу представить, как именно будет выглядеть Ванька в свои восемнадцать и старше. И очень надеюсь только, что в этих темных глазах не появится то жестокое, вгоняющее в оторопь выражение холода, которое иногда повяляется у его отца.
— Ваня, — говорю я мягко, — прежде, чем приступать к более сложным вещам, нужно освоить азы, понимаешь? Ну вот, ты читать же не сразу начал? Или писать? Сначала ты выписывал в прописи закорючки, палочки наклонные, потом буковки… И только потом слова. И здесь то же самое. В любой деятельности так.
— А вот есть такие занятия, где ты рисуешь, а в конце сразу картина… Я видел в сети.
— Есть, конечно, — киваю я, — но это развлечение, понимаешь, а не обучение. Это очень хорошо, но в качестве обучения не подходит… Вот смотри, мы с тобой сначала делали что-то вроде схемы… И ты уже понимаешь, что сходу правильно перенести на бумагу форму не получится. Для это надо постоянно трудиться, набивать руку… Давай еще раз попробуем…
Ваня кивает, и мы пробуем. Еще раз.
И еще.
И так до тех пор, пока трудная тень не ложится правильно на белый лист.
И Ванька, глядя на результат своих трудов, не улыбается довольно.
А следом за ним улыбаюсь и я, думая о том, что для двух недель занятий успехи у мальчика отличные. В нем явно есть задатки, которые необходимо развивать. Великим художником он не станет ( хотя, чем черт не шутит), но ведь учат живописи не для этого. Рисуя, человек развивается, погружается в свой мир, подключает ту часть мозга, которая в обычной жизни не используется, или мало используется. Музыке и живописи нужно учить всех абсолютно, это мое твердое убеждение. У всех людей есть талант, просто его надо раскрывать, а не закапывать.
Ваня — очень развитый мальчик, ни минуты свободного времени у него. Школа, спортивная школа, два раза в неделю дополнительно языки, английский и китайский, еще два раза — стендовая стрельба. И море всего другого. До сих пор удивляюсь, что в этом плотном графике нашлось время для живописи.
И радуюсь, что нашлось.
Не из-за денег даже, хотя это сейчас огромные средства для меня, отличный вклад в копилку для Вальчика, но больше всего меня радует то, что Ване это нравится все же, что он тянется, хочет сам, стремится.