Чья-то любимая

Макмуртри Лэрри Джефф

– Мне кажется, это не Бертолуччи, – сказал я, искоса бросив взгляд на человека, сидевшего позади нас; на нем забавно смотрелись джинсы фирмы «Левис». – Я думаю, это какой-нибудь остолоп юрист.

– Много ты знаешь, – повторила Джилл. – Ты хоть что-нибудь знаешь про спортсменов?

– Был женат на спортсменке, – ответил я. – И в конечном счете, немножечко ее узнал. Почему ты спрашиваешь?

– Наверняка, они очень отличаются от меня, – сказала Джилл. – У них на первом месте тело, а не ум. Что видно уже по этим фотографиям.

Вскоре я погрузился в процесс

поедания удивительно вкусного обеда. Пищу нам принесли, когда мы летели над штатом Аризона, и подавали почти до самого штата Огайо. Икра – над Каньоном, утка с апельсинами – над Скалистыми горами, мясо, запеченное по-алясски, – где-то к востоку от реки Миссисипи. Я без особого успеха попытался вспомнить, что было главным у Клаудии, – тело или ум. И то и другое всегда одерживали верх надо мной, так что я не знаю, какое это могло иметь значение.

– Конечно, ты слишком много думаешь, – заметил я, наслаждаясь десертом.

– Предполагается, что эта ремарка должна помочь? – спросила Джилл.

К этому времени земля под нами стала совсем темной, и замигали огоньки, как я подумал, там, где должны были находиться небольшие городки по берегам Аллегейни. Джилл теперь расслабилась, а я стал нервничать, как-то помрачнел, невзирая на все, что выпил и съел, и даже на бренди, который потягивал в этот самый момент.

Чувство жалости к себе самому, свойственное мне в обычных условиях, как-то всегда становится сильнее в сумерках. Иногда, безо всякой на то причины, я вдруг погружаюсь в это чувство, как-будто жалость к себе – это плавательный бассейн или же бегущая верховая волна.

Мое состояние жалости к себе было немедленно зарегистрировано на чутком радаре Джилл. Она тут же пробудилась из своего крепкого сна и спросила:

– Что с тобой?

– Продолжай спать, – сказал я, встряхивая в бокале бренди. Мне показалось, я произнес эти слова весьма весело и даже загадочно.

– Не трать на меня зря эти твои касабланковские жесты, – сказала Джилл. – В любом случае, на меня Хэмфри Бонарт никогда не действовал. Ты жалеешь, что не остался дома со своей девицей, да?

– Не так, чтобы уж очень с моей, – сказал я. – В конце концов, моя девица здесь при мне. У меня такое чувство, будто бы я слишком много раз побывал в гостях на этой вечеринке.

– Но ведь это м-о-я вечеринка, – сказала Джилл, и вид у нее был слегка обиженный. – Я имею основания позволить себе думать, что прийти в гости ко мне на вечеринку тебе было бы приятно.

– О, конечно же, приятно, – сказал я. – Иногда меня просто удивляет, почему это я сам никогда таких вечеринок не устраиваю.

– Когда ты пьешь бренди, то всегда несешь дерьмовую чушь, – сказала Джилл. – Всего-то два глотка бренди, а ты уже начинаешь строить какие-то теории и сам себя под них подгоняешь. Ты допустил только одну ошибку – ты слишком давно хандришь в этом Голливуде, и превратил его для себя в целый мир. Да и я тоже. Такая поездка должна была состояться намного раньше, и у тебя, и у меня. Когда мы приземлимся, я буду очень рада, – добавила Джилл. – Может быть, ты сойдешь с трапа и встретишь какую-нибудь дебютанточку. По

мне – будь что угодно, только бы не видеть твоей хандры.

Вскоре ночь под нами еще более сгустилась. Мы с Джилл прекратили перебранку и стали ждать прибытия в Нью-Йорк. Мы перевалили через невидимые холмы и спустились еще до того, как показались огни Джерси. А я еще не очень-то восстановил свое обычное хладнокровие.

– Видишь, мы потеряли большую часть дня, – сказал я. – Мы вылетели в полдень, а теперь уже ночь. Нас надули минимум часов на семь.

– Я могу без этих семи часов обойтись, – сказала Джилл. – Они стоят того, чтобы увидеть тебя в галстуке, пусть хоть разок.

Тут наша гостиная совершила посадку. Нас очень вежливо высадили. Того малого, которого Джилл приняла за Бертолуччи, встречала целая группа миниатюрных итальянцев. Наверное, половину людей из нашего первого класса ожидали шоферы, включая и нас с Джилл. Не успели мы сойти с трапа, как перед нами неожиданно возник шофер.

– Мисс Пил, – произнес он. – Меня зовут Сэм. Пожалуйста, идите за мной. Я мгновенно доставлю вас в ваш отель.

Сэм забрал у нас багажные бирки и с поразительной быстротой получил наш багаж. Наши вещи оказались на багажном круге первыми, как будто Сэм все это устроил заранее. Несколько отлично одетых пассажиров, вне сомнения, куда важнее нас с Джилл, недовольно нахмурились, увидев, что их багаж поставили после нашего.

Мы прошли с Сэмом к стоявшему рядом лимузину и сели в него, как послушные дети садятся в школьный автобус. Не успел Сэм чуть-чуть отъехать, как со всех сторон нам начали сигналить водители такси. Сэм не обращал на них никакого внимания, в полной уверенности, что его лимузин был для них неуязвим. Мы двинулись вдоль автострады и переехали через какой-то мост. Перед нами сиял огнями Манхэттен, как сиял он много раз в фильмах.

Джилл молчала, но чувствовалось, что она волнуется. Манхеттен был для нее чем-то совсем новым, она мало что о нем знала. Это был некий фантастический мир. Глаза у Джилл излучали свет, как у Пейдж после секса.

– Посмотри-ка, – сказала она. – Давай останемся здесь на месяц.

Я изо всех сил старался не показать виду, каким провинциалом я чувствовал себя в этот момент. В конце концов, большую часть своей жизни я притворялся и держался как человек, объехавший весь мир. Я вел себя как человек, всюду побывавший и все повидавший. А поскольку во мне все-таки достаточно много от писателя, чтобы убедить себя в правоте собственных вымыслов, я без особого труда с ними сжился. И стал взаправду считать себя человеком, знающим весь мир. И нужно было испытать такое потрясение, как великолепный вид Манхэттена, чтобы вспомнить, что я всего-навсего – обыкновенный представитель среднего класса, живущий на Голливудских холмах. Что в дневное время я – простой обитатель Бербенка, а по ночам обыкновенный посетитель двух-трех знакомых баров. В Европе я не был со времен Второй мировой войны, в Нью-Йорке – тоже примерно с тех самых пор. А воспоминания о еще более ранних вояжах в моей памяти, в лучшем случае, были весьма смутными.