Чья-то любимая

Макмуртри Лэрри Джефф

Я наблюдал, как Джилл покачивает свою чашечку с кофе, потом потянулся и тронул ее за запястье.

– Ты позволишь мне кое-что тебе сказать до того, как ты начнешь читать мне свою лекцию? – спросил я. – Чуть попозже, когда в твоей жизни наступит такое время, что ты станешь знаменитым на весь мир режиссером, эти мои слова, может быть, окажутся полезными для тебя.

Она мгновенно просветлела.

– Давай, говори, – сказала она.

– Черт побери, ты становишься чертовски обворожительной, когда чего-нибудь ждешь, – сказал я. – Ты что, считаешь, я потому и сижу здесь за этими ублюдочными блинчиками, чтобы по капле выдавливать из себя тяжким трудом добытые

откровения?

– Конечно, именно потому, – сказала Джилл. – Ну, так что ты сообщишь мне такого полезного?

– То, как женщины держат кофейную чашку, – сказал я. – Это упускается из виду.

– Перестань употреблять эти свои дурацкие выражения, – сказала Джилл.

– Прошу прощения. Я хотел сказать, что в том, как женщины держат чашечку с кофе, есть нечто в высшей степени женственное. Они это делают очень деликатно. Честно говоря, мужчинам хотелось бы, чтобы женщины именно так обращались с их игрушками, если ты, конечно, понимаешь, о чем я говорю.

Джилл покраснела и поставила чашку на стол.

– Ага, – сказал я. – Я говорил с чисто научной точки зрения. Конечно, это совсем не то, когда ты вдруг у себя в руке видишь мужские яйца.

– Я всегда знала, что у тебя на уме один только секс, – сказала Джилл. – А сейчас просто про это забыла.

Но произнося эти слова, Джилл ухмыльнулась. Краска сошла с ее лица, остались только крохотные красные точечки на скулах.

– Ты поедешь со мною в Нью-Йорк или не поедешь? – спросила она.

– Если я поеду с тобой в Нью-Йорк, то только по одной причине, – сказал я. – Только по одной. А тебе надо догадаться, что это за причина.

– Не хочу ни о чем догадываться, – сказала Джилл. – Я просто хочу, чтобы ты поехал со мной. Я всего этого боюсь.

Она устремила на меня свой поразительно прямой взгляд. Я же беспечно раздумывал, какую вескую причину мне выдвинуть, и к такому взгляду готов не был. Каждый раз, когда Джилл ударяет по мне своим взглядом, у меня возникает ощущение, что я снова, совершенно для себя неожиданно, нелепо оказываюсь перед каким-то нравственным выбором. «Ты действительно мне друг или нет?» – вопрошал этот ее взгляд.

Разумеется, я был ей другом. Я бы немедленно стал на любые баррикады, если бы Джилл это понадобилось. И все-таки переходить от блинов с голубикой к моральным категориям – дело довольно неудобное. Я плохо прожевал кусочек блина, он застрял в горле, и я был вынужден на какой-то миг замолчать.

– Конечно, поеду, – сказал я, когда снова мог говорить.

– Отлично. Выпей-ка воды, – решительно потребовала Джилл. – В мои планы вовсе не входит, чтобы ты задохнулся. Я действительно просто очень хочу, чтобы ты со мной поехал. Я не знаю, что может случиться потом.

«А кто это знает?» – мог бы ответить я, если бы не исполнял столь послушно ее приказ и не пил бы воду. Возле меня терпеливо стоял официант, готовый в любую минуту вновь наполнить мне бокал, как только я оторву его ото рта.

– А еще… – сказала Джилл и замолчала.

– Что еще?

Она слегка повела плечами, выражая некое смущение.

– Я плохо знаю Нью-Йорк, – сказала Джилл таким тоном, как будто она имела в виду какую-нибудь книгу, скажем известного классика, которого она не удосужилась прочитать.

Я тоже был плохо знаком с Нью-Йорком, по правде говоря. Однако, конечно же, не имел ни малейшего желания сообщать это своей подружке. В любом случае зачем говорить женщинам правду? Совсем ни к чему давать им еще больше преимуществ.

Я прочистил горло, погладил руку Джилл и вновь обрел свой обычный тон объехавшего весь мир путешественника.

Разумеется, это было просто театральное действо, но действо наше, для нас обоих. И бывали такие времена, когда нам обоим почти удавалось как-то забыть наше общее неверие в меня. Порою мне почти удавалось нас обоих убедить, что я точно знаю, о чем говорю. Правда, чтобы получалось именно так, мне надо было одно – говорить как можно меньше. Если же я говорил что-нибудь слишком заумное, Джилл методически разносила мои тезисы в пух и прах. Я изрекал какие-то грандиозные, но мало продуманные высказывания, а Джилл спокойненько превращала их в пустые россыпи слов, лишенные всякой логики. Так или иначе, но таким образом мы продержались вместе в течение многих лет. И сейчас она глядела на меня в ожидании моего очередного грандиозного заявления. А в голове у нее уже был готов ответ – тонко отточенный скальпель.

– Ну скажи же что-нибудь, Джо, – попросила Джилл.

– Ну хорошо, – произнес я. – Я как раз собирался тебе сказать, что на сей раз все будет по-другому.

– Что будет по-другому?

– Нью-Йорк, – ответил я. – Это-то я помню. Нью-Йорк совсем не похож на то, что здесь.

– О! Я думала, ты хотел что-то мне сказать, – произнесла Джилл. И разрешила нетерпеливо ждущему официанту-азиату палить ей еще немножко кофе.

ГЛАВА 2

То самое «все это», чего опасалась Джилл Пил, было не чем иным, как надвигающейся на нее славой. Ожидалось, что через три дня фильму, который поставила Джилл, будет вручена премия на Нью-Йоркском кинофестивале. Эта премия называлась «По-женски мягкие способы режиссуры». У меня в душе не было ни малейших сомнений, что эта премия принесет Джилл известность, пусть даже на какое-то время и только в силу определенных обстоятельств.

Первое из таких обстоятельств состояло просто в том, что Джилл была женщиной. Киностудии страны уже безмерно устали от непрерывного давления со стороны женских движений, правда, давление это было не очень уж страшным. Тем не менее, некоторые киностудии не теряли надежду, что все-таки им удастся найти режиссера-женщину, которой можно будет хоть как-то доверять.

Голливуд живет слухами. И уже несколько лет подряд часть голливудского населения пребывала в напряженном ожидании из-за непрекращающихся слухов о том, какая же именно женщина возникнет как новый режиссер и какой фильм-изюминку она поставит. Ходили разговоры о Ширли Кларк, об Элеоноре Перри, даже о Джоан Дидион. Иногда говорили туманно: то некая Сьюзен Зонтаг, то какие-то две француженки, а то и документалистка из Швеции. Упоминались и местные кандидатки. Две из них были дамами очень яркими, всю свою жизнь они провели за монтажным столом, кромсая и склеивая фильмы. А третья леди была весьма компетентным постановщиком-распорядителем. Каждая из этих кандидаток была бы счастлива, если бы ей доверили камеру, но такого мужества никто из директоров киностудий не проявил.

Так или иначе, но ни один из прогнозов на деле не сбылся. И разговоры постепенно сошли на нет. Джоан Дидион предпочла писать романы. Сьюзен Зонтаг, Ширли Кларк и Элеонора Перри оказались отнюдь не такими простыми, каждая по-своему. И потому все сошлись во мнении, что эти три дамы были уже чересчур нью-йоркскими. Француженки же разговаривали слишком быстро, а шведской документалистке Нью-Йорк был вовсе не нужен, ей даже ехать сюда не хотелось. Нескольких талантливых молодых особ обнаружили среди выпускниц Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Но на молодых никто делать ставки не пожелал.