Цифровиком и клавишей, или про энскую журналистику
Шрифт:
Память - она как диктофон работать способна. Долго потом на разные концерты-праздники, с которых длинных речей передавать не нужно, без никаких устройств для записывания ходил. В блокнот писать - и то лень. Да и неудобно, если где-нибудь посреди городской площади стоишь. А так, что потом припомню - то и пишу в статье. Акын печатного слова.
Дальше, правда, разленился и везде стал диктофон таскать. Каждый раз мозги напрягать, запоминать - мозгов не хватит. А с диктофоном вообще внимание отключить можно. В смысле, переключить. Сидишь, например, на совещании - они там себе бубнят, а ты электронную книжку читаешь. Время с пользой проходит. Придёшь в редакцию, слушаешь запись - про что они
Не реже, чем писать статьи, в "Цивилизации" поначалу поручали мне делать расшифровку чужих диктофонных записей. По мнению Сурениной, в этом я проявил завидный талант. Другие над сорокаминутным интервью полдня корпят, а я часа в два укладываюсь.
Опустеет к вечеру редакция - только и останемся я да Суренина. Остальные работники, что творческие, Игорь и второй корреспондент Катя, что технические - дизайнер, корректор, бухгалтер с кассиром - по мере выполнения своих обязанностей уже разбрелись по домам. На полный восьмичасовой рабочий день Суренина их не задерживает. Потому что за зарплату, которую платят в стопроцентно частной и ни от каких спонсоров не зависящей "Цивилизации", задерживать неудобно. Старожилов неудобно. А меня можно. Молодому - не сотруднику даже, а кандидату в сотрудники надо опыта набираться. Вот и сидел, набирался до пяти часов.
Столы у меня и у Сурениной - в одном углу необъятного редакционного помещения. Свет экономии ради - только на этой, "нашей" половине, а на другой потушен. Полумрак.
Слушаешь очередной звуковой файл, запись думского заседания или разглагольствования директора аккумуляторного завода - мол, наше производство всё из себя такое экологически чистое... Стучишь усердно по клавишам. А отвлечёшься на минуту, оглянешься по сторонам - пустота, темнота по углам, рядом, через пару метров - начальство. Блин, да какого ... я здесь делаю? Какой из меня, на фиг, журналист?!
Трудности общения
"Какой из меня, на фиг, журналист?!" - это в первые месяцы было особенно актуально. Настолько, что каждый день газету хотелось бросить, и больше не видеть в глаза. И не в том дело, что не оформляют официально и о зарплате туманно молчат. А в том, что для журналиста уметь общаться с людьми чуть ли не важнее, чем уметь писать. А для меня это - мучение сущее.
Сидишь напротив какой-нибудь начальницы ЗАГСа, задаёшь вопросы и не знаешь, куда глаза деть. То есть, знаешь уже - ей, тётке этой, в лицо смотреть надо. Прямо и заинтересованно. А трудно, не получается, насильно себя заставляешь. Кажется, что угодно бы делал, сто страниц текста выдал бы на-гора, только бы не торчать эти семь минут, или десять, или пятнадцать тет-а-тет со всеми этими начальниками, специалистами, директорами и замдиректорами, врачами, учителями, психологами, бегунами и боксёрами, прокурорами и следователями, чиновниками и депутатами, заслуженными работниками, победителями конкурсов и прочими, прочими, легион имя им.
Ещё такое было: открывают тренировочную комнату для инвалидов. Не помню, как она официально называется, но суть такая, что разные ходунки там, держалки, кухонные приспособления, и больные люди с помощью всего этого учатся передвигаться, домашние дела делать. Начальникам городской соцзащиты, естественно, надо лишний раз засветиться. Зовут газету. Зовут разных других начальников. И своих
Я среди этого безобразия не знаю, куда деться. Рядом с больными людьми чувствую себя непростительно здоровым. От начальничьей показухи подташнивает. Хочется, чтобы поскорее закончилось мероприятие.
В обратную дорогу, в редакцию, оба с Игорем отправляемся кислые. Он тоже не в восторге. Не любит такое снимать. Но по мне, видимо, особенно заметно, с каким трудом торжественное открытие пережил. Игорь старается подбодрить: мол, поувереннее давай. Прямым текстом жаловаться, что нету её, уверенности, мне стыдно. Бурчу в ответ что-то невнятное. Но Игорь всё понимает, поучать не пытается. Зачем? Пройдёт время - оно и научит.
Научило. Отчасти. Появилось то, что можно, наверное, назвать опытом. Стандартный набор вопросов на все случаи жизни в памяти отпечатался - записывать ни к чему. Выражение крайнего внимания на лице - момент обязательный. Неважно, что до статистики браков и разводов, до итогов пятидесятилетней работы радиозавода и планов развития туризма на пустом месте тебе как до фени. Кивай через каждые две-три фразы головой, угукай по-совиному. Если из респондента, как из партизана, лишнего слова клещами не вытащишь - напрягайся, на ходу додумывай, чем бы его пронять. Если, наоборот, чересчур разговорчивый попался, да ещё не по теме разговорчивый - тактично по нужному руслу направь. Или тактично беседу заверши. Опыт? Автоматизм?
До сих пор налаживание контактов, напрашивание на интервью, телефонные разговоры - нелюбимая часть работы. А любимая?.. Прежде процесс создания текста я действительно любил. Пусть даже тема не особо интересная - но вот появляется что-то новое из ничего, и это делаю я, и мне нравится. Но это прежде. А чем дальше - тем больше рутины, статей "под копирку". Ходить на совещания, праздники и марафоны - это разнообразие, но когда одни и те же совещания повторяются каждую неделю, а одни и те же праздники - каждый год, пережёвывание сто раз жёванного получается.
Как я темы не придумывал
Мозолью, которая во время работы в "Цивилизации" болела от постоянных Суренинских наступаний, было изобретение тем. Редактор требовала не просто актуального, но - интересного. Чтобы, ни много ни мало, повысило популярность газеты. Но при этом было крепко связано с энским житьём-бытьём. Я таких заоблачных требований глупо пугался и не мог придумать ничего вообще.
Суренина вздыхала, смотрела на меня, как на какую-нибудь виноградную тлю, и давала очередную тему сама. Статьи, которые за годы работы в "НЦ" я написал по собственной инициативе, можно пересчитать по пальцам.
Опыт, или что-то его заменяющее, что приобрёл в редакции "Энского рабочего", подсказывает: Суренина хотела невозможного. Явившись в журналистику со студенческой скамьи, я ничего не знал о городской жизни, о системе местных организаций, о том, где, у кого и какие новости можно добыть. Давать в этом плане какие-то наметки Суренина не трудилась, зато, как все начальники, сильна была требовать. Впрочем, оправдание это применимо к первому году моей работы, максимум - к двум. Но я и в дальнейшем в ответ на вопросы о темах безмолвствовал, и вправду чувствуя себя под взглядом Сурениной тлёй. Из-за этого "тлиного" состояния - точнее, не желая дальше его терпеть - два раза из газеты решительно уходил. Шёл три метра от своего стола до редакторского и объявлял о своём уходе. Суренина в ответ окатывала меня ведром холодного уничижения и цедила: