Цирк
Шрифт:
Элиса разглядывала детей сквозь грязное стекло кухонного окна. Друзья Ненуки были маленькие худые замарашки. Непокорные волосы, как у всех жителей этого бедного квартала, падали им на лоб буйными кольцами, из-под век сверкали темные глаза. Они жались друг к другу, как деревенская отара, внезапно покинутая своим пастухом.
– Ну, чего вы ждете? Ешьте. Все это – для вас.
Недоверчиво, словно опасаясь подвоха, ребятишки приблизились к столу. Они пожирали пирожные взглядом. Наконец Ненука схватила кусок пирога и отважно вонзила в него зубы. Остальные
Элиса поставила на поднос чашки с шоколадом и понесла их к осажденному буфету галереи. Завидев ее, ребятишки отпрянули от стола, но, едва Элиса отошла, возобновили свою атаку. Они еще не были вполне уверены в своем праве и торопились съесть побольше.
Вернувшись в кухню, Элиса поглядела в окно, ища взглядом дочь, но та успела убежать с галереи. Элиса нерешительно оперлась о дверной косяк. Шумная радость ребятишек причиняла ей боль. После недолгого размышления она решила проверить, не ушла ли Лус-Дивина к себе в комнату.
Дверь была заперта, и ключ торчал изнутри. Элиса постучала и прислушалась. Ее первое впечатление подтвердилось: Лус-Дивина плакала. Элиса постучала сильнее, но ее настойчивость привела лишь к тому, что рыдания стали громче.
– Деточка!..
– Оставь меня в покое!.. Я никого не хочу видеть!..
Элиса отступилась. Двери всех комнат были распахнуты, и дом показался ей ужасающе пустым. Она заторопилась в гостиную, чтобы не слышать детских криков, но, проходя мимо входной двери, вдруг остановилась. Кто-то, спотыкаясь, поднимался по лестнице, и эти шаги отдавались в ее сердце, как удары барабана. Человек позвонил у двери и – о чудо! – вставил в замок ключ.
– Ута!..
Муж шагнул вперед, чтобы обнять ее, и, еще не успев поцеловать Уту, она догадалась, что он пьян. Несмотря на теплую погоду, Ута был в пальто, из кармана которого выглядывало горлышко коньячной бутылки. С всклокоченными волосами, остроконечной бородкой и вздернутыми треугольником бровями он походил на чертика, чудесным образом сошедшего со страниц какой-то сказки.
– Иисус! Какая неожиданность! – От волнения она не находила слов. – Когда ты приехал?
– Ты видишь – только что.
– Но ведь до девяти поездов нет…
– Легко догадаться, деточка, что я приехал не поездом.
– Тогда… – Элисе хотелось заплакать: каждый раз, встречая Уту после его отлучек, она с трудом сдерживала слезы. – На чем же ты приехал?
Вместо ответа Ута выразительно помахал руками. На голой стене прихожей по-птичьи заплескалась его тень.
– Прилетел.
– Ута!.. Я говорю с тобой серьезно…
– И я отвечаю тебе, деточка, со всей серьезностью: прилетел. Купил в Мадриде стрекозьи крылья…
Он сделал вид, будто ищет что-то, и начал рыться в карманах, но наткнулся на бутылку и остановился.
– Что-то я не нахожу их. Странно! Я думал, они при мне. Они были светлые-светлые, как
– А багаж?
Элиса испугалась, обнаружив, что он вернулся с пустыми руками. Кожаные чемоданы как в воду канули.
– Багаж, естественно, идет поездом. – Ута произнес эту фразу с большим апломбом. – Не мог же я лететь с грузом. На пути было слишком много гор – Гуадаррама, Ането, Монблан, Гималаи… Не говоря уже о болотах и реках…
Элиса начинала понимать. Уклоняясь от прямого объяснения, Ута часто излагал события косвенно, прикрывая их флером фантазии.
– Ты прилетел на самолете?
– Пожалуйста, деточка, избавься от этой дурной привычки прерывать меня, когда я тебе что-то объясняю… О чем бишь я?… Ах, да, о дороге!.. На пути пропасть рек. Перелетая через Эбро…
Когда они вошли в столовую, мальчишки, толпившиеся возле буфета, перестали есть и, опешив, уставились на Уту. Затем, словно приведенные в действие единой пружиной, они кинулись к нему, протягивая руки, и запрыгали вокруг, будто повинуясь некой таинственной команде. Те, кто уже спустился в сад, как одержимые карабкались на перила галереи и на цыпочках балансировали над пропастью.
Не слушая увещеваний Элисы, вопя, мяукая, воя, рыча и хлопая в ладоши, они подняли устрашающий гам в честь зажатого между камином и ставнями Уты, который тщетно пытался перекричать их.
Дети точно опьянели, каждый старался произвести как можно больше шума. Казалось, они с самого начала только и ждали прибытия Уты, чтобы учинить галдеж. Они стучали ложками, вилками, ножами по столу, окнам, тарелкам. Каждый лез из кожи вон, чтобы превзойти соседа. Один мальчуган принес из сада ночной горшок и принялся бить в него, как в барабан.
Суматоха прекратилась так же неожиданно, как и началась. Словно по взаимному уговору, ребята вдруг перестали кричать. Те, кто обнимал Уту, отпустили его. Барабанщик еще некоторое время продолжал выбивать дробь, но остановился, заметив, что, кроме него, никто больше не шумит.
Тыльной стороной руки Ута вытер мокрый от пота лоб и откашлялся, собираясь обратиться к ребятам с речью. Но вдруг он спохватился и спросил:
– А где дочка?
Элиса объяснила ему все в двух словах: Лус-Дивина хотела устроить для своих друзей ужин, но те по неизвестной причине ее подвели.
– Где же она? Пошла за ними?
– Нет. Бедняжка заперлась в своей комнате.
– Заперлась, говоришь?
На миг лицо Уты омрачилось. Сияющая ясность его взора померкла, глаза заволоклись печальной дымкой. Но это длилось всего лишь мгновение.
Он сообщнически подмигнул Элисе, и брови его подскочили вверх.
– Не может этого быть!.. Моя детка грустит?… Пойдем-ка!..
Он с торжественным видом покинул комнату, но тотчас же, шагая так же стремительно, вернулся. На гвозде, вбитом в стенку, висел тюрбан из ярко-красного шелка. Ута возложил его на свое чело, словно корону, и к радости детей прошелся вокруг стола.