Цитадель
Шрифт:
После чая Мэри ушла мыть посуду,- она настояла на этом, уверяя, что у Кристкн усталый вид,- а Эндрью отнял у миссис Боленд малыша и стал играть с ним па коврике у камина, Это был самый толстый ребенок из всех виденных им когда-либо, настоящий рубенсовский младенец, с подушечками жира на ножках и ручках и громадными глазами, с священной серьезностью глядевшими на мир божий. Он упрямо пытался сунуть палец себе в глаз, и всякий раз, когда ему это не удавалось, на его личнхе появлялось выражение глубокого удивления. Крнстин сидела, праздно сложив руки па коленях, и смотрела, как муж играет с малышом.
Но Кон и его семейство не могли оставаться долго в "Вейл Вью". На дворе уже темнели,
– Выйдите и посмотрите, как мы будем отъезжать.
Снова Эндрью и Кристин стояли у ворот, а Кон упаковывал в автомобиль свое потомство. Несколько раз покачнувшись, машина, наконец, поддалась, и Кон, победоносно кивнув Эндрью и Кристин, натянул рукавицы и лихо заломил котелок. Затем гордо воссел на переднем месте.
В этот момент сооружение Кона треснуло, и кузов, кряхтя, расселся. Перегруженный семейством Боленд, автомобиль медленно свалился на землю, подобно вьючному животному, издыхающему от переутомления. На глазах у ошеломленных Эндрью и Кристин колеса вывернулись наружу, послышался шум разлетавшихся частей, ящик изверг из себя все инструменты - и корпус, как лишенное конечностей тело, упокоился на мостовой. Минуту назад Это был автомобиль, теперь-ярмарочная гондола. В -передней половине остался Кон, все еще сжимавший руль, задней - его жена, прижимавшая к себе ребенка. Рот миссис Боленд широко раскрылся, ее мечтательные очи загляделись в вечность. На ошеломленное лицо Кона без смеха невозможно было смотреть.
Эндрью и Кристин так и прыснули. Раз начав, они уже не могли остановиться. Они хохотали до упаду.
– Господи, твоя воля!
– произнес Кон, потирая голову, и выбрался из автомобиля. Убедившись, что никто из детей не пострадал, что миссис Боленд, бледная, но, как всегда, безмятежная, сидит на месте, он принялся осматривать повреждения, оторопело размышляя вслух.
– Саботаж!-объявил он наконец, осененный неожиданной идеей, уставясь на окна напротив.- Ясно, что кто-нибудь из этих чертей мне ее испортил.
Но вслед затем лицо его просияло. Он взял ослабевшего от смеха Эндрью за плечо и с меланхолической гордостью указал на смятый кожух, под которым мотор все еще слабо и конвульсивно бился:
– Видите, Мэнсон? Он еще работает!
Они кое-как сволокли обломки на задний двор, и семейство Боленд отправилось домой пешком.
– Ну и денек!
– воскликнул Эндрью, когда они, наконец, обрели покой.- Я До смерти не забуду, какое лицо было'у Кона!
Оба некоторое время молчали. Потом Эндрью, поверг нувшись к Кристин, спросил:
– Весело тебе было?
Она ответила странным тоном:
– Мне было приятно смотреть, как ты возился с малышом Болендов.
Ок посмотрел на нее в недоумении.
– Почему?
– Но Кристин не смотрела на. пего.
– Я пыталась весь день сказать тебе... Ох, милый, неужели ты не можешь догадаться?.. Я нахожу в конце концов, что ты вовсе уж не такой замечательный врач!
ХIII
Снова весна. За ней начало лета. Садик в "Вейл Вью"
походил на сплошной ковер нежных красок, и шахтеры, возвращаясь с работы домой, часто останавливались полюбоваться на него. Украшали садик больше всего цветущие кусты, посаженные Кристин прошлой осенью. Теперь Эндрью не позволял ей работать в саду.
– Ты создала этот уголок,- говорил он ей внушительно,- и теперь сиди себе в нем спокойно.
Больше всего Кристин любила сидеть на краю маленькой долины, куда долетали брызги и слышен был успокоительный говор ручья. Росшая над лощинкой ива закрывала ее от домов наверху. Сад же в "Вейл Вью" имел тот недостаток, что он был весь открыт взорам соседей.
Стоило только Кристин и Эндрью усесться где-нибудь подле дома, как во всех выходивших па улицу окнах напротив появлялись головы и начиналось громкое перешептывание:
"Эге! Как мило! Поди сюда, Фанни, посмотри: доктор и его миссис греются на солнышке!" Раз как-то, в первые дни после их приезда сюда, когда они сидели на берегу ручья и Эпдрью обнял рукой талию Кристин, он увидел блеск стекол бинокля, направленного на них из гостиной старого Глина Джозефа... "А, чорт возьми!-гневно выругался Эндрью.- Старый пес наставил на нас свой телескоп!"
Но под ивой они были совершенно укрыты от чужих глаз, и здесь Эндрью излагал свои взгляды:
– Видишь ли, Крис,- говорил он, вертя термометром (ему только что, от избытка заботливости, вздумалось измерить ей температуру),- нам следует сохранять хладнокровие. Мы ведь не то, что другие люди. В конце концов ты - жена врача, а я... я врач. На моих глазах это происходило сотни... во всяком случае десятки раз. Этосамое обыкновенное явление. Закон природы, продолжение рода и все такое! Но ты не пойми меня превратно, дорогая,это, конечно, для нас чудесно. По правде сказать, я уже начинал спрашивать себя, не слишком ли ты хрупка, слишком по-детски сложена, чтобы когда-нибудь... и теперь я в восторге. Но мы с тобой сентиментальничать не будем. То есть я хочу сказать-слюня пускать lie будем. Нот, нет. Это мы предоставим разным мистерам н миссис Смит. Было бы илпотсчвом, не правда ля, если бы я, врач, начал... ну, хотя бы умиляться над этими маленькими вещицами, которые ты вяжешь и вышиваешь, и все такое. Нет! Я просто смотрю па них и ворчу: "-Надеюсь, они будут достаточно теплыми". И весь этот вздор насчет того, какого цвета глаза будут у нее или у пего и какое розовое будущее его ждет,- все это совершенно исключается!
– Он помолчал, строго хмурясь, но потом по лицу его медленно поползла задумчивая улыбка.Слушай, Крис, а все-таки интересно, будет ли это девочка или нет!
Она хохотала до слез. Хохотала так, что Эндрью встревожился.
– Да перестань же, Крис! Ты... ты можешь наделать себе какую-нибудь беду.
– Ох, милый мои!
– Кристин отерла глаза.- Когда ты - сентиментальный идеалист, я тебя обожаю. Когда же ты превращаешься в закоренелого циника, я готова выгнать тебя вон из дому!
Эндрью не совсем понял, что она хотела сказать. Он находил, что ведет себя, как полагается человеку выдержанному, деятелю науки...
Находя, что Кристин необходим моцион, он днем водил ее гулять в городской парк. Подниматься на горы ей было строго запрещено. Они бродили по парку, слушали оркестр, смотрели на игры шахтерских детей, приходивших сюда, как на пикник, с бутылками лакричной воды и шербетом.
Как-то раз, в мае, ранним утром, когда они с Кристин еще лежали в постели, он в полусне ощутил подле себя какое-то слабое движение. Он проснулся и снова почувствовал эти тихие толчки - первое движение ребенка в теле Кристин. Он вытянулся, едва смея поверить, задыхаясь от волнения, от восторга. "О чорт!
– подумал он минуту спустя.-В конце концов я, быть может, ничем не лучше любого Смита! Вот почему, вероятно, принято за правило, что врач не может лечить собственную жену".
На следующей неделе он подумал, что пора переговорить с доктором Луэллином, так как у них с Кристин было с самого начала решено, что именно Луэллин будет присутствовать при родах, Луэллии, с которым Эндрью поговорил по телефону, был очень польщен и доволен.