Цвет пурпурный

Уокер Элис

Ага, говарит Шик, очень миленько тут у вас. Ты мне никогда не сказывала, как тут красиво.

Тут и не было красиво, говорю. Што ни Пасха, то наводнение, мы, дети, вечно с простудами, от дома ни на шаг, да и вообще жарища была ужасная.

Как будто щас не жарища, она говарит. Тут мы обогнули холмик, которово я что-то не припомнила, и прямо перед носом у нас возник большой желтый двухэтажный дом с зелеными ставенками и высокой черепичной крышей.

Мне смешно стало. Мы, кажись, не туда свернули, говорю. Энто каких-то белых дом.

Он был такой славный, домишко энтот, што мы заглушили машину, и

просто сидели да любовались на ево.

Что это за деревья цветут? — Шик спрашивает.

Не знаю, говорю. Сливы, поди, или яблони, или, может, вишни. А то и персики. Какая разница, коли они такие красивые.

Вокруг дома, и особо на задах, сплошь деревья в цвету. Всюду лилии да нарциссы, и розами все увито. А птиц-то, будто со всей округи слетелось, штобы погомонить на ветвях деревьев.

Смотрели мы, смотрели, и я говорю, Тихо то как. Чай, и дома никово нет.

В церкви, чай, Шик говорит. В такое-то дивное воскресенье.

Нукась давай-ка убираться отсюдова, говарю, покуда хозяева не вернулись. Говарю я это, а сама глазом на смокву кошусь и будто узнаю ее, а тут как раз слышим, машина подъезжает, и кто бы ты думала сидит в машине, как не папаша с какой-то девчонкой, похоже, дочкой.

Подкатили они, он вышел, обогнул машину и дверь распахнул для девицы. Вылезла она, одета умопомрачительно. Розовый костюм, большая розовая шляпа и розовые туфли, а на руке маленькая розовая сумочка болтается. Вышедши, покосились на наш номерной знак и подошли к нам. Она на евоной руке повисла.

Доброе утро, говарит он, поравнявшись с Шиковым окном.

Доброе утро, говарит она медленно, и по ее голосу я могу сказать, что он ей совсем иным представлялся.

Что вам угодно, спрашивает. Меня он не замечает, и коли бы в упор смотрел, все равно бы не заметил.

Шик мне шипит: Это он?

Он, говарю.

Мы с Шик сидим и изумляемся, как он молодо выглядит. Старше, конешно, чем малявка, которая его под ручку держит, пущай она и одета как женщина, однако, никак не скажешь, что у него могут быть взрослые дети, не говоря уж о взрослых внуках. Тут я вспомнила, што он не мой папаша, а папаша моих детей.

Твоя мама что, из колыбели его выкрала? спрашивает Шик.

Да не больно уж он и молодой.

Со мной Сили, Шик говорит. Ваша дочь Сили. Она хотела вас навестить. Вопросы у ей имеются.

Он призадумался малость. Сили? говорит. Мол, какая еще Сили? Потом говорит, не хотите ли выйти и на крыльце посидеть. Дейзи, говорит девчонке, поди скажи Хетти, штобы подождала с обедом. Она ущипнула его за руку, привстала на цыпочки и чмокнула его в скулу. Он посмотрел, как она дошла до дома, поднялась по лестнице и открыла дверь. Потом довел нас до крыльца, пододвинул кресла-качалки и говарит: Ну, чево тебе надо?

Дети здесь? спрашиваю.

Какие дети? говорит. И хохотнул. A-а, эти, они у матери. Она уехавши, со своими живет. Верно, говорит, ты же застала Мей Элен.

Почему она ушла? спрашиваю.

Он опять засмеялся. Старая стала для меня, я так думаю.

Тут девчонка вернулась и на подлокотник его кресла уселась. Он с нами говарит и ее за руку треплет.

Это Дейзи, говарит. Моя новая жена.

Ого, Шик говорит. Да тебе больше пятнадцати не даш.

Мне больше и нет, говорит Дейзи.

Как

это твоя родня тебя замуж отпустила?

Она плечами дернула и на папашу взглянула. А они на ево работают. Живут на земле на евонной.

Я теперь ее родня, говорит он.

Мне так тошно стало, чуть было не вывернуло меня. Нетти в Африке, говарю ему. В миссионерах. Она мне написала, будто вы мне не отец.

Ну да, говорит. Знаешь теперь, значит.

Дейзи на меня смотрит, и лицо у ей такое жалостливое. Вот он какой, скрывал от вас, говарит. Он мне сказывал, што у ево двое сироток выращено, а они даже не евонные были. Я и не верила раньше.

Он и им не сказал, Шик говорит.

Ах ты, старичок-добрячок, Дейзи говарит и в макушку его поцеловала, а он ей все руку наглаживает. Посмотрел на меня и ухмыльнулся.

Твой папаша не знал, как с людьми ладить. Вот его белые и линчевали. Зачем детям такие-то страсти рассказывать? Любой бы на моем месте то же самое сделал.

Да нет, небось не любой, Шик говарит.

Он на нее посмотрел, апосля на меня взглянул. Понял, што она все знает. Да хиба ж ему дело есть?

Вот взять, к примеру, меня, говарит. Я к энтим людям подход имею. Ключ к им один — деньги. Вся беда с нашими-то, што у нас посчитано, раз рабство отменили, то ничего белым больше от нас не надо, и мы им ничего не должны. Ан нет. В том то весь и хрен, што от них просто так не отделаешься. Хочешь, не хочешь, а отстегни, либо деньги, либо землю, либо женщину, либо собственную задницу. Я сразу о деньгах речь завел. Еще не посеяно у меня было, а уж кой-кто знал, што каждое третье зерно в его амбаре окажется. И как на мельницу мешки нести, то же самое до их ума довел. Я, как твоего папаши старую лавку открыл, купил белого парта и в лавку поставил. И што самое интересное, купил его на деньги белых.

Ладно, Сили, задавай деловому человеку свои вопросы и давай-ка отчаливать, Шик говорит, а то у ево обед простынет.

Где моево папы могилка? спрашиваю. Мне больше ничево от ево и не надобно.

Там, где мамы твоей, он говорит.

Отметка какая ни на то есть? спрашиваю.

Он посмотрел на меня как на полную дуру. Которые линчеванные, никаких отметок не имеют, говорит. Будто это каждый младенец должен знать.

А у мамы есть? спрашиваю.

He-а, говорит.

Птицы так же поют, как давеча, когда мы к дому только подъезжали. Как отъехали мы от дома, они тут же замолкли. А до кладбища добрались, и вовсе небо затянуло.

Искали мы, искали папы с мамой могилку, думали, можа, хоть деревяшку какую найдем. Ничево не нашли, бурьян один кругом, да бумажные цветы полинявшие на могилках. Шик подкову подобрала, у лошади с копыта, видать отваливши. Взяли мы старую эту подкову, стали кружиться с ней на месте, чуть не упали, и там где чуть не упали, там и воткнули подкову в землю.

Мы одни друг у друга остались, Шик говарит, я теперь твоя родня. И поцеловала меня.

Дорогая Сили,

Я проснулась сегодня утром в твердой решимости рассказать все, как есть, Коринне и Самуилу. Придя в их хижину, я взяла табуретку и села у кровати Коринны. Она так ослабела, что у нее хватает сил только на недружелюбные взгляды, — я сразу поняла, что она не рада моему приходу.