Цветные миры
Шрифт:
— Каким же образом? Сочувствием, политической поддержкой или… шпионажем?
— Не только этими способами, но и… восстанием?
— Нет, — сказал судья. — Я не думаю этого.
Японец невозмутимо продолжал:
— Я слышал, что ваш народ все еще находится во власти рабской психологии и никакая дискриминация, никакие оскорбления не вызывают у него ничего, кроме бессильных слез и молитв.
— Отчасти это так, но не совсем. Да, мы плачем и молимся, но мы и упорно трудимся, проявляя при этом терпение и благоразумие; наши общественные организации успешно развивают свою деятельность. Все это позволяет нам на деяться, что со временем мы сможем достигнуть в нашей стране полного равноправия с белыми.
— Но когда вам удастся достигнуть этой цели при
— Да, вы поняли меня правильно. Я не вижу для этого каких-либо реальных возможностей.
— Не все согласятся с вами. Ваши тюрьмы переполнены ожесточившимися жертвами произвола. Ваши улицы кишат нищими неграми, брошенными на произвол судьбы, о которых деятели Нового курса вспоминают в последнюю очередь или же не помнят совсем. От североамериканских индейцев, насчитывавших в XVI веке миллион человек, осталось всего триста тысяч. У них нет любви к родине. В США живет четверть миллиона японцев, родившихся в Америке; у большинства из них отняли их собственность, а их самих загнали в концентрационные лагеря. Они готовы на все. Существуют миллионы белых американцев — целая треть населения страны, — настолько униженных и лишенных всяких надежд, что они легко могут понять наши чувства. Разве все это не благодатная почва для восстания, мистер Мансарт?
— Возможно, если бы условия жизни ухудшились. Но если они улучшатся…
— Они не улучшатся, — сказал японец. — Прошу прощения. Мои чувства заставили меня забыть о благоразумии. Есть факторы, способные воспламенить эти огромные запасы горючего. Есть Негритянский конгресс и коммунистическая партия. Есть профсоюз проводников спальных вагонов во главе с социалистом, который неоднократно получал оплеухи от Американской федерации труда и угрожал когда-то походом на Вашингтон. Эти люди изо дня в день подрывают мощь вашей страны. Но я говорю слишком много лишнего. Прошу вас, не думайте, что я какой-нибудь заговорщик. Я не замышляю никаких заговоров и не знаю никого, кто бы их затевал. Но я вижу, что горючее уже готово вспыхнуть. Нам, японцам, сейчас необходимо это пламя. Простите меня, пожалуйста, забудьте все, что я сказал, до того момента, когда о нашей беседе приятно будет вспомнить. — Японец со значительным видом посмотрел на судью, который поклонился и пожал ему руку. После ухода гостя судья долго сидел в задумчивости. Ревелс не мог понять, хотел ли японец узнать его мысли или, наоборот, информировать его.
За последнее время судья Мансарт начал подвергать переоценке многие из своих прежних взглядов. Перед его глазами предстал мир под властью монополистов, с их политикой колониального империализма и наживы на войне. Мансарту становилось ясно, что теперь на бизнес смотрят не как на способ приносить пользу людям, а как на возможность установить власть над ними. Цель бизнесмена не служение человеку, а господство над ним во имя того, чтобы горсточка богачей могла эксплуатировать обездоленное большинство.
Между тем японский гость Мансарта поспешно отправился на пристань, где был подвергнут обстоятельному допросу. Выяснилось, что он — японский гражданин, возвращающийся на родину; его путешествие началось еще до того, как между Соединенными Штатами и Японией разразилась война. Все его документы были в порядке, хотя его поездка и казалась подозрительно долгой. Но, может быть, в этом была повинна именно война. В конце концов ему разрешили выехать.
В Соединенных Штатах среди негров нарастало беспокойство. Это не был еще открытый мятеж, как и предполагал судья Мансарт. Однако даже Мануэл Мансарт, находившийся вдалеке от событий, в Мейконе, понимал, что началось глубокое и сильное волнение, грозившее вылиться
Страшные события произошли в Детройте. Сюда, в этот большой промышленный центр, с начала 1943 года съехалось в поисках работы до полумиллиона человек, и среди них пятьдесят тысяч негров. Цветные были вынуждены добывать себе работу буквально с боем. И вот в июне 1943 года началось избиение и погром беднейшего негритянского населения. Убедившись в бездействии губернатора, Рузвельт послал в Детройт шеститысячный отряд федеральных войск, чтобы прекратить побоище.
Два месяца спустя по невыясненной причине произошли беспорядки в Гарлеме, где были разграблены и разрушены магазины. Судя по всему, даже сами участники бесчинств не отдавали себе отчета в топ, что к почему происходит. В действительности же это было продолжением тех событий, которые побудили президента Рузвельта допустить негров в промышленные предприятия. В этом сказалось одно из последствий всемирной колониальной эксплуатации цветных. Черные жители Гарлема подвергались постоянной эксплуатации. Они нуждались в хлебе и работе и, конечно, желали, чтобы полиция реже пускала в ход свои дубинки.
За исключением небольшой части зажиточных негров, вся масса цветных тружеников была загнана в самые захудалые кварталы и дома с непомерно высокой квартирной платой. Здесь продавали, да и то по вздутым ценам, те шанцевые продукты, которыми уже нельзя было торговать в других районах города. Школы Гарлема были переполнены; преподавали в них неквалифицированные педагоги, дисциплина была ниже всякой критики. В лавках, набитых покупателя ми-неграми, для цветных не находилось работы, разве только в качестве сторожей или прислуги. Против азартных игр, открытой торговли наркотиками и проституции не велось никакой борьбы, и наживались на всем этом главным образом белые рэкетиры. Торговцы грубо обращались с неграми, а полисмены всегда были готовы жестоко избить их. В напряженной обстановке скрытого недовольства и глухой вражды малейшая вспышка могла сразу же перерасти в бушующий пожар. Так и случилось. Торговые кварталы на 125-й улице были наполовину разрушены; ущерб от погрома достиг миллиона долларов. Таков был ответ черных жителей Гарлема, доведенных расовой дискриминацией до полного отчаяния.
Судья Ревелс Мансарт был особенно расстроен беспорядками в Нью-Йорке, и прежде всего потому, что по своему служебному положению был самым непосредственным образом связан с этими событиями. Кроме того, его заботила судьба сына, Ревелса-младшего, К 1942 году молодой Ревелс достиг призывного возраста, и его могли взять из колледжа в армию. Обеспокоенные этим обстоятельством родители Ревелса хотели, чтобы он пошел на курсы офицеров, но сам Ревелс был против. Родители в глубине души упрекали себя за то, что в свое время не подыскали Жилого района и среды, наиболее благоприятных для развития сына с тем, чтобы у него были хорошие друзья и свои интересы. Но где все это искать? Кто бы пожелал иметь в близком соседстве негритянскую семью независимо от ее общественного положения и личных достоинств?. Появление такой семьи в белом квартале вызвало бы обесценение недвижимой собственности и вспышку анти-негритянской истерии, что привело бы к бойкоту, а может быть, даже к прямому насилию.
Но допустим, что с этой стороны все обошлось бы благополучно; как, однако, добиться дружбы, добрососедских отношений и общественного признания? Кто из белых соседей позвал бы их к себе на чашку чая, к обеду или на вечернику? Они непременно оказались бы в изоляции. Старшие Мансарты, возможно, и перенесли бы это испытание, ну а как быть с вспыльчивым восемнадцатилетним юношей? И если так обстоит дело в окрестностях Нью-Йорка, то разве лучше будет где-нибудь в Новой Англии, на Среднем Западе или в Калифорнии? В Лос-Анджелесе господствует «система Джима Кроу»; не отстает от него и Портленд, в штате Орегон. Многие профсоюзы Сан-Франциско не принимают в свои ряды негритянских рабочих, а весь Юг одержим духом кастовой розни и расовой вражды.