Цветок пустыни
Шрифт:
— Он мне нравился, — отрезала Лиз.
— И стало быть, из-за того, что он разбился, ты намерена превратить мою жизнь в мучение, — надула губы Бет.
— Но если ты и в самом деле закрывала здесь все, то это не твоя вина, правда?
— Конечно, не моя. — Бет слишком охотно согласилась с этим заявлением. — И я не понимаю, почему ты волнуешься из-за такого пустяка. Если только, — Бет внимательно оглядела Лиз, — если только не считать, что ты негодуешь потому, что эту штуку подарил тебе Роджер. Ага, вот ты и покраснела! Так вот в чем причина! О боже, Лиз, как могло такое случиться с тобой?
— Какое такое? Что могло случиться со мной? — переспросила Лиз. Однако она знала, о чем идет речь. Теперь Бет сама вынуждала Лиз защищаться.
— Ах, Лиз, — жалобно
— А кто просил тебя спрашивать, не скажешь? — огрызнулась Лиз.
Но Бет не обратила внимания на слова Лиз.
— Мне думается, я была совершенно слепа. Как это становится ясно теперь, ты изо всех сил старалась показать, что терпеть не можешь Роджера, по крайней мере когда он оказывался рядом с тобой. Как будто бы ты боялась, что он может догадаться. Бедная Лиз! Теперь я пойму, если ты будешь сердиться на меня, стоит мне завести разговор о нем. Но помимо того, чтобы отказаться от Роджера в твою пользу, чего ты совершенно не можешь ждать от меня, ведь я в этом случае абсолютно бессильна, не так ли?
— Не абсолютно, если уж тебе так хочется это знать. — Лиз, чувствуя, что она вот-вот потеряет контроль над собой, и понимая, насколько безрассудно заниматься перед Бет дальнейшим саморазоблачением, произнесла эти слова с особой страстью: — Мне ни к чему твои соболезнования! И если ты кому-нибудь пискнешь хоть слово, я тебе никогда этого не прощу. Никогда!
Большие, невинные глаза Бет стали еще больше от изумления.
— Больно-то нужно! И это тогда, когда ты так старалась провести нас всех! Однако должна же ты понять, что мне невыносима сама мысль о том, что, возможно, это из-за моей беспечности ты лишилась единственного подарка Роджера. Я, пожалуй, попрошу его достать для тебя еще одну rose de sable, ладно?
— Только попробуй! — резко возразила ей Лиз. — Только попробуй, и для тебя будет все кончено! — пригрозила она. — Когда настанет время, я сама расскажу ему о том, что камень, который он подарил мне, разбился. И если я увижу, что ему уже известно об этом, не берусь обещать, что не расскажу, как это случилось!
Взгляд Бет метнулся куда-то в сторону от Лиз.
— За исключением того, что ветер смел камень с полки, мы не знаем, как это случилось, — заявила она.
— Зато мы знаем, что, если бы ставни были закрыты должным образом, этого, наверное, не случилось бы.
Нерешительность Бет и ее очевидный испуг, что Роджер может узнать про случившееся, был для Лиз равносилен признанию Бет своей вины, и это обстоятельство некоторым образом уравновешивало чаши на весах оскорбленной гордости. Начиная с этого дня перед Эндрю или Дженайной, а также перед всеми другими они могли демонстрировать глянец дружеских отношений. Но, скрестив мечи в открытом бою, каждая из них смогла оценить, чего стоит соперник. Лиз испытала чувство, близкое к облегчению, узнав, что собой представляет Бет в качестве противника.
— Знаешь, тебе больше нет необходимости ждать здесь чего-либо еще. Я собираюсь позвонить Крису, а затем принять ванну, — проговорила Лиз, и Бет дернула плечом, чтобы показать, насколько ей это все безразлично.
Но уже в дверях она нанесла свой последний удар.
— Поверь, Лиз, на твоем месте я бы постаралась уцепиться за него как можно крепче, потом будет поздно!
После всего этого Лиз была благодарна тому, что имеет работу в больнице, поскольку это обстоятельство заставило ее подчинять каждый день определенному распорядку. Теперь у нее не было нужды часто встречаться с Бет, но она по-прежнему могла навешать Дженайну в полуденные часы, пока Бет отдыхала. Лиз не имела представления, было ли известно Дженайне или догадывалась ли она о ситуации, сложившейся в ее отношениях с Бет. Но, во всяком случае, она не задавала неловких вопросов, и ее отношение к Лиз не изменилось. Следующий приезд Криса Соупера в краткосрочный отпуск доставил Лиз огромное удовольствие. Крис заезжал за ней в больницу и обычно оставался у них дома на ленч. После
Встречаясь с Лиз в больнице, Роджер обращался с ней столь же официально и столь же сдержанно, как и любой другой врач. Для французского медицинского персонала она была infirmi`ere[4], а для доктора Йейта — медсестрой, и, выступая в этой безликой роли, она приносила и уносила все, что он прикажет, и в присутствии пациентов почтительно обращалась к нему «сэр», испытывая какое-то странное и тайное удовольствие. И каждый день сознание того, что за любым поворотом коридора, за любой открывающейся дверью она может лицом к лицу столкнуться с доктором Йейтом, несло для Лиз вкус приключения.
Поскольку с приходом лета температура на улице резко подскочила, в детском отделении пациентов стало больше, и Лиз пришлось проводить там больше времени. Теперь сестра Олавия стала регулярно поручать ей несложные перевязки, а кроме того, Лиз часто поручалась задача убедить непослушных маленьких пациентов принять свою первую в жизни ванну.
Детей-европейцев в больнице было меньше, чем детей-метисов или детей-туарегов, у которых было гораздо больше вероятности заболеть во время купания в прудах, кишащих личинками москитов, подхватить инфекционные заболевания, источником которых являются пески пустыни, а также пострадать от укусов постоянно встречающихся здесь змей, фаланг и скорпионов. Туареги по-прежнему жили в окрестностях Тасгалы, и их покрытые козлиными шкурами или мешковиной шатры, которые Роджер показывал Лиз с самолета, все еще находились здесь, а нестройные группки представителей этого племени почти каждое утро в качестве вероятных пациентов вливались в пестрое вавилонское смешение языков и народов, выстроившееся в очередь в приемном покое. Женщины и дети, и те и другие босоногие и с ничем не защищенным лицом, приходили сюда пешком; закутанные до самых глаз в свои синие одежды мужчины обычно приезжали на верблюдах, огромных животных белой масти, которых их владельцы ставили на привязь во дворе больницы среди автомобилей, мулов и мотоциклов, тоже ожидавших своих владельцев. Такое сочетание транспортных средств делало больничный двор самой странной парковочной площадкой в мире!
Однажды в полдень, когда Лиз уже окончила свою работу и теперь ждала, когда за ней заедет Эндрю, она увидела, как Роджер беседовал с одним из мужчин этого племени. Этому мужчине только что перебинтовали руку, но, несмотря на это, ему удалось легко вскочить в седло, настолько высокое, что теперь он находился на несколько футов выше Йейта.
Взмахнув рукой, Роджер подозвал Лиз. Сказав мужчине несколько слов на языке туарегов, он обратился к Лиз:
— Тин Акелу говорит, что женщины его племени намерены провести ахал и приглашают меня в гости. Вы не хотели бы пойти со мной?
— Ахал? А что это такое?
— Дословно это переводится как «праздник любви». На самом деле это светское мероприятие, проводимое с целью предоставить возможность дочерям племени встретиться с достойными молодыми людьми. Матроны поселения решают, в какой день состояться этому празднику, и, когда весть о нем распространится по окрестностям, потенциальные женихи съезжаются отовсюду, покрывая расстояния в десятки миль. Празднество проводится ночью и начинается столь же кротко и безобидно, как культурно-развлекательные чайные посиделки в Кенсингтоне. Туареги не танцуют, но зато будут проводить состязания, а перед восходом солнца начнется довольно дикое развлечение. Для европейца быть приглашенным на этот праздник — большая честь, поэтому я решил, что Дженайна и Бет Карлайен захотят поехать со мной, а если вы и Эндрю тоже не станете отказываться, я готов походатайствовать и за вас.