Цветы и железо
Шрифт:
— Вы живете отжившими понятиями, профессор.
— Честность и порядочность — вечные понятия.
— У вас есть два пути, — сказал полковник, — или выступить у рва или быть во рву! Берите бумагу и уходите, профессор. Я очень занят!
«Ну вот, Петр Петрович, ты и отжил на этом свете, — подумал Калачников, выходя от полковника. — У тебя, конечно, еще есть выход, ты еще можешь бежать. Но этим ты поставишь под удар Сашка и Таню, провалишь их и спасешь от диверсии господ эсэсовцев. Нельзя так!» И все же ему было очень жаль самого себя: скоро, совсем скоро он не увидит ни цветов,
А собственно, почему не узнают люди, что думал в последние минуты честный советский человек Петр Петрович Калачников? Если не будет иного выхода, он может и выступить… Да, он выступит у рва! Но он останется честным. Он изменит текст своей речи и во всеуслышание назовет тех, кто были подлинными убийцами невинных людей, а там, где утверждается, что люди ждали германскую армию, он заявит, что они ненавидели и презирали эту армию, как банду палачей и убийц.
Он скажет правду! И от этой мысли сразу же стало легче на душе и все предстоящее не казалось таким мрачным и печальным. Вот только клумба, заветная клумба, которую он прикрыл соломенными матами и от которой незаметно протянул за густой куст сирени бечеву; кто завершит на клумбе работу, кто покажет народу творение не только цветовода, но и художника, и прежде всего честного человека Петра Петровича Калачникова?..
Европа хочет знать правду, что творится на оккупированной части России?.. Европа узнает эту правду!
Он проходил мимо празднично украшенного кинотеатра, прочитал афишу на немецком языке, но не придал ей значения. Вернулся и более внимательно прочел:
Впервые 21 июня 1942 года нашумевший в Германии боевик
«Ж е н щ и н а п о м е р к е»!
Начало в 19 часов.
Приглашаются все господа офицеры!
«Так, так, планы-то меняются! — подумал Калачников, вспомнив недавний разговор с Сашком. — Значит, завтра вечером впервые в Шелонске идет боевик. Значит, завтра вечером стрелки на ходиках у Сашка сойдутся — и тогда… Хорошо, Сашок, желаю тебе счастья и удачи, родной ты мой! Тебе и Танюшке!» — У Петра Петровича опять выступили слезы, но он уже не вытирал их.
Итак, завтра… В девятнадцать часов…
— Где ты откопал такого осла, Гельмут? Разыгрывал из себя честного и принципиального человека! Но я с ним мило побеседовал, и, кажется, мы нашли общий язык!..
Штандартенфюрер СС Мизель отложил пенсне в сторону и пристально наблюдал за сыном: ему доставляло удовольствие видеть его рядом с собой — молодого, стройного и умного, сохраненного судьбой от пули и снаряда; пусть он пока сидит в этой дыре Шелонске, здесь куда спокойнее и безопаснее, чем на фронте.
— Профессор селекции Петр Петрович Калачников не мой протеже, его отыскал и вывел в свет бывший военный комендант Шелонска обер-лейтенант Ганс Хельман, — ответил Гельмут Мизель.
— Профессор произнесет красивую речь, я пару дней ее обдумывал и пару часов писал.
— Папа, я немного не понимаю всей этой инсценировки. Не свидетельствует ли она о том, что мы стали кого-то опасаться, что нам очень хочется заручиться поддержкой общественного мнения?
— Ты прав, Гельмут. Умница!
Старший Мизель встал с кресла и подошел к большой стратегической карте, утыканной флажками, с двумя извилистыми линиями: одна обозначала отступающих, пятившихся назад, другая — наступающих, рвущихся вперед. Постоял, подумал, поманил пальцем Гельмута.
— Наступаем? — спросил полковник Мизель.
— Наступаем! И плевать нам на общественное мнение всего мира. Мы победители, а победителей не судят!
— Это так, Гельмут. Победителей не судят, верно. А если?..
— Папа, я не понимаю тебя!
— Представь, что это вдруг случится…
— Но что в таком случае дает раскопанный ров на окраине Шелонска? — удивленно спросил Гельмут.
Старший Мизель ответил не сразу. Он подошел к своему креслу, глубоко уселся в него и какое-то мгновение думал. Потом достал пилочку и начал шлифовать ногти. Покончив с ногтями, он взглянул на молодого Мизеля, уловил его недоуменный взгляд, чуть заметно ухмыльнулся:
— Видишь ли, мой дорогой мальчик, я в Берлине знаю немного больше, чем ты в Шелонске. Да, мы начали большое наступление, и мы поведем его в нарастающих темпах. Мы можем выйти к Волге, занять нефтеносные районы Кавказа. Но наши резервы?
— Они велики! — не удержался Гельмут.
— Я их хорошо знаю, мальчик. Даже успешное наступление все-таки оставит нас без полноценных дивизий. А у большевиков действительно огромные резервы. До победы нам очень далеко, пусть будет у нас этим летом и триумфальный успех. А если его не будет? Если на Волге и на Кавказе мы потерпим поражение, как это было в прошлом году под Москвой? Надо всегда иметь в подсознании это «если». Что же тогда?
— Ты говоришь ужасные вещи, папа! — заметил встревоженный Гельмут.
— Не ужаснее, чем они есть на самом деле, мальчик. Об этом сейчас многие думают, но не говорят. Об этом можно сказать только сыну.
— И все же для чего раскапывать ров? — спросил Гельмут, подвигая свой стул к креслу отца.
— Что бы ни случилось, Гельмут, нам надо подготовить общественное мнение. Пока мы занимаем огромную территорию, мы являемся на ней относительными хозяевами положения. Во всяком случае, мы можем взвалить на большевиков все, что мы сделали сами. Поссорить русских большевиков со всеми народами — вот чего я хочу, мой мальчик!
— Кажется, я начинаю понимать, папа, — сказал Гельмут.
— Я хочу, чтобы мир перенес свою ненависть с немцев, с национал-социалистов, на русских, на большевиков. И повторяю, сделать все это можно без особого труда: мы представим общественному мнению и свидетелей типа твоего профессора селекции, и документы, которые сами изготовим. Но нам нужна репетиция, и вот я приехал к тебе в Шелонск!
— Неплохо задумано!
— Идея моя. Одобрена самим рейхсфюрером. По возвращении из Шелонска — особый доклад в его штаб-квартире.