Цветы и железо
Шрифт:
Ночью тонкими белыми лоскутами лег снег; он не прикрыл всю землю, куда ни глянешь — видишь обнаженные прогалины: черную грядку с капустными кочерыжками, желтые опавшие листья, побуревшую траву на газонах. Солнце сегодня светит, но не греет, висит будто ради приличия…
Около церкви стоял священник и, задрав голову, смотрел то ли на колокольню, то ли еще выше, на покосившийся крест. Еще издали виднелась его белая, изрядно прокопченная борода. Он услышал шаги, оглянулся, узнал.
— А, Петр
Узнал попа и Петр Петрович: действительно, пять лет назад выслали его из Шелонска.
— Здравствуйте, отец Василий! — ответил Калачников, протягивая руку. — А я уже думал, что и не свидимся более, не поспорим!
— Пути господни неисповедимы, дорогой Петр Петрович. А спор материализма и идеализма вечен. Мы так и спорили бы до тех пор, пока мать сыра земля не приняла нас в свои объятия… Или вы сами себя переспорили?.. К церкви-то зачем пожаловали?
— Звон привлек, отец Василий!
— И меня от обеда оторвал. Слышать стал плохо. Но разобрал: не то!
— А кто пономарь?
— Да один парень напросился. Музыкальный слух, говорит, имею! Заметный такой парень: правое ухо порвано.
— Тогда понятно, почему церковные колокола начинают вызванивать что-то несуразное! Посидимте, отец Василий.
Парень с порванным ухом действительно слыл оригиналом: мог играть на гармошке и гитаре, мандолине и балалайке, а не было музыкального инструмента — брал расческу, травинку, пуговицу, петушков с клена, стручок дикого гороха — все, что попадет под руку, и начинал наигрывать, устраивая своеобразный концерт по заявкам. А когда был пьян (а таким он бывал часто), в угоду пьяным мужикам пел такое, что девушки, заткнув уши, разбегались. Похоже, что и сегодня он был выпивши…
— Сквернослов и охальник! — рассердился отец Василий, услышав рассказ Петра Петровича. — Сию минуту поднимусь и скажу, чтобы прекратил!
— Посидите, отец Василий. А потом в два голоса крикнем. И лезть не надо. Далеко были?
— Далеко. В Белоруссии.
— Трудно было?
— Трудно.
— Обижаетесь?
— Бог не велел обиду и злобу в сердце носить. Грешный я человек, хотя и духовного звания… — Он вяло махнул рукой. — Дня через три храм святить буду. Не заглянете?
— Вечный спор материализма с идеализмом, — уклончиво ответил Калачников.
— Насильно не зову. И спорить больше с вами не буду, Петр Петрович. С душой своей вот спорить буду, с совестью. Большевики бога не признают, меня они обидели. Это правда… — Он скорбно покачал головой. — Сущая правда… А теперь еще хуже — новые хозяева от меня требуют под страхом смертной казни, чтобы я молил за Адольфа Гитлера и его христолюбивое воинство. Приказ коменданта Хельмана…
Пономарь настроился на полюбившуюся мелодию и теперь безошибочно отзванивал ее на всех колоколах. Отец Василий засуетился, сунул Калачникову на прощание холодную руку с пожелтевшими от курения пальцами и засеменил к притвору, в котором была лестница на колокольню.
— Вас жду, Петр Петрович, — сказал поджидавший у крыльца Муркин. — Добрый день Отца Василия навещали?
— Да, — ответил Калачников и сразу подумал о том, что могло занести к нему городского голову: своим вниманием тот в последнее время не баловал. — Прошу, прошу в дом, начальству всегда готов оказать почтение!
— Будем считать себя равными, — примирительно сказал Муркин.
«Злить я его не буду, — решил Калачников. — Зачем лишние подозрения?»
Муркин медленно разделся и сел к столу. Он был в хромовых сапогах, бриджах, в черном пиджаке; на белой, слежавшейся, в желтых пятнах рубашке неестественно празднично прилепилась «бабочка», которую в Шелонске не носили с дореволюционных лет.
— Обижаете вы меня, Петр Петрович, — сказал Муркин, пригладив намасленные волосы.
— Чем? — спросил Калачников, усаживаясь за стол напротив городского головы.
— Замечаю, что вы на меня волком смотрите. Может, обиделись, что я не совсем правильно вел себя, когда мы заходили сюда с господином комендантом.
— Я уже и забыл, что тогда было! — добродушно проговорил Калачников.
— Нам, русским, надо стоять друг за друга. Жизнь-то у нас тяжелая, Петр Петрович. Немцы нам не доверяют и нас не любят, откровенно скажу вам, не боюсь что пойдете и донесете.
— Не в моем характере, — заметил Калачников.
— Знаю!.. И соотечественники наши готовы нас стереть в порошок. — Маленькие, заплывшие глазки Муркина замигали часто-часто. — Нас так мало!.. И если мы еще враждовать будем, что тогда?
— А мы и не ссоримся, — возразил Петр Петрович.
Но Муркин только покачал головой:
— Ссоримся, еще как ссоримся! Что нам делить с начальником полиции? А если какой у меня промах, он уже у коменданта. Поносит на чем свет стоит.
— Ни к чему… — начал Калачников.
— Совершенно верно, Петр Петрович! Нам защищать друг друга нужно. Вот и вы… Даже здороваться перестали. А я вам плохого не хочу. Я ведь не пошел и не сказал Хельману, в какой чести вы были у Огнева и вообще у коммунистов. Я подчеркнул тогда другое: что вы обожаете германскую культуру и учились в Германии, что вы человек беспартийный и вам не доверяли большевики.
«И угрожает, и умасливает, — подумал Калачников. — Наверное, все время на сердце кошки скребут. Политикой решил заниматься! Сидел бы дома и занимался мелкой торговлей, а то — городской голова!»