Дада

Шведченко Виталий

По расписанию в буклетике чучело будет полыхать только к полднику, поэтому все еще долго ленились по диванам, пока Гафт не пробежала по дому и не приказала всем тепло одеваться. Розанов обратно пристегнул манжеты, которые до этого аккуратно сложил перед собой на журнальный столик, чтобы не замарались о пожеванный кончик сигары. Пригладил ладонью все еще густые непослушные волосы на макушке (с возрастом потерявшие яркость рыжины, но не седые) и окинул взглядом мужчину в легком пальто в высоком зеркале напротив – не замерзну. В машине с его стороны потели стекла. Толстым пальцем он вертел сопла на пластиковой панели. Над площадью стоял пар, так там было людно и еще везде стояли мелкие передвижные кухни с блинами. Пока кружили около площади, чтобы найти место для машины, Мира спросила зачем жгут чучело. Пока они с Гафт объясняли ребенку смысл праздника, выяснили что сами не понимают зачем его жечь. Выходило что-то сложное про рождение и смерть и коллективное бессознательное примитивных обществ, но до детей эту конструкцию донести уже не удалось – развалилась еще на подхвате. Наконец, повезло найти место для машины недалеко от площади.

На ярмарке было людно, особенно много людей скопилось вокруг блинных киосков. Гафт предложила обойти столпотворение и попробовать найти блины без очередей. Все согласились, обогнули ближайшие лавки, гигантскую

карусель от которой от центра по краям расходились яркие гирлянды. Дети норовили пролезть через ограждение сразу к аттракционам, но родители одернули их и договорились сначала поесть. И через несколько шагов их тут же поймал зазывала в мурмолке и потешном кафтане с пышными плечами – перегородил им дорогу, уткнув руки в пояс гротескно ударил поршнями о брусчатку, отвесил глубокий поклон и пригласил в красный шатер из которого со всех щелей валил горячий пар. Пожалуйте гости дорогие отведать блинов экзотических! Гафт оказалась права, нужно было только немного пройти вглубь.

А эти на чем? – переспросил Леонид Андреевич пробуя пятую порцию. – То на сыворотке! – театрально ответил повар в одном поварском халате и колпаке из под которого выглядывали мокрые волосы. И Розанов с полным ртом промычал «угу». Там было так тепло от жарки что поварам пришлось снять свои бутафорские одежки, и остаться в одних рубахах. Потом отведали кислый квас и пряников из красочной лавки завешанной до земли рядами баранок и сахарных кренделей. В поисках входа к аттракционам прошли через пляшущих девиц с красными кругляшками на щеках, в расписных золоченых кокошниках и бисерных душегреях. Они заглядывали прямо в глаза и расступались не останавливая танца. Отовсюду раздавалась задорная песня и свист и кружевные юбки кружились вместе с пушинками едва заметного мартовского снежка. Девицы расступились в поклоне, а за ними открылся огромный в три человека солнечный круг, в который можно войти как в ворота. А за воротами всё одно – дети вместе со взрослыми катались на санках, кружили на каруселях, пекли блины, били по силомеру (Леонид Андреевич даже снял пальто и растер друг о друга румяные руки чтобы собрать силы), ходили с хороводом взявшись за разноцветные ленточки, стреляли в тире (Марк подарил отцу настреленую игрушку – деревянного щелкунчика). Везде мельтешили аляпистые рисованные солнышки, катились перед глазами как диски блинов, на палках, на растяжках, приклеенные к верхушкам елок, и шум стоял и люди плясали. И еще ходили вокруг какие то звери, Розанов их не сразу разглядел. Какие то черти с посохами, все в меховых накидках, в устрашающих масках на лбу и с картонными рожками. Когда они проходили мимо, один посмотрел Леониду Андреевичу прямо в глаза и – «Ух!» – выпучился на него, ему даже стало не по себе. И в этот момент весь этот праздник изменяется – затихает музыка, становятся слышны голоса вокруг, и где-то между ними утробные, едва слышные как из под земли барабаны. И куда-то смотрят все люди, Розанов тоже оборачивается к центру площади и видит как со свистом рвутся и разлетаются растяжки и ветер скидывает на землю огромную парусину.

А под парусиной открывается барышня с чистым белым лицом. Она возвышается над всеми. Голова ее покрыта платком, руки раскинуты в стороны, играют на ветру пышные рукава, натуралистично выпирает грудь набитая соломой, вниз расходится подол сарафана. Все на ней в узорах, все в красных, черных и золотых материях. Леонид Андреевич вместе с людьми не спеша потянулся ближе к ней, и все всматривался в бледный невозмутимый овал ее лица. И где-то между головами людей мелькали молодцы в мешковатых армяках, которые растаскивали ткань и веревки и проверяли хворост и укладку дров у ее ног. Как будто палачи перед сожжением ведьмы. И все замерли, так недвижна стала толпа что когда по хворосту пополз огонь, то было слышно треск дерева. И сразу за этим треском разбежались по воздуху как от искры все звуки и все движения, которые до этого как будто спрятали в свои барабаны те бутафорские шаманы. Люди как будто проснулись от этого кратковременного сна. Поднялись над головами телефоны, и снова ударив в камень каблуками засвистели молодцы, а вокруг их блестящих сапог закружились сарафаны, и улыбки скрывались в повороте головы, и руки вскидывались вверх с веерами из пальчиков и заливался хохотом кто-то за спиной. И Леонид Андреевич оттаял наконец вслед за всеми и обернулся. А там никого.

Заглядевшись на сожжение он шел вместе с толпой и, похоже, совсем забылся. Всех потерял. Глаза забегали по лицам, фокус рядом, фокус вдаль, оборот кружева – никого. Только люди вокруг, плотно, окружили, и он видит их лица, видит как они говорят. Но только звук их речи не доходит до него, голоса теряются в этом галдящем улье, в бесконечном столбе воздуха над ним. Прячутся слова в словах, в общей речи, и вот так пропадают, у всех на виду. Пошла площадь из под ног, запутался в лицах, все замельтешило. Снова тот черный шар в груди, сократился живот, заколыхалась грудь. Пошел через этот гам напролом, всё стало как болото, пришлось хвататься за рукава, воротники, держаться за чужие плечи. Немые люди возмущались, но их крики до него долетали лишь иногда, как из глубины, из под тяжелой толщи. Кто-то говорил что ему нужна помощь, кто-то предлагал вызвать полицию, дескать, пьяница, с ума сошел. Наконец ему удалось вырваться на свободу, людей вокруг он уже не мог нащупать, но вот незадача, без опоры теперь стало труднее держаться на ногах. Он попытался снова зацепиться за что-то, но только провалился в воздух. Перед лицом вихрился снег с пепельной шелухой. В чем-то застряла нога, и стало еще труднее – холодная брусчатка появилась под спиной, но на голове было что-то, наоборот, теплое, а затем даже горячее. Не успел сообразить, как налетели люди со всех сторон, его начали зачем-то бить, закидывать его чем-то. Он пытался разглядеть, разобраться, что происходит, но в голове так пульсировало, что перед глазами ритмично вспыхивали черные кляксы, он боялся что может не выдержать сердце, или рассудок – что-то с ним непременно случится. Он схватился на ощупь за чей-то рукав, который его колотил, встал и в тот момент вся вся эта маята с неразборчивыми криками собралась в одну точку и загудела ударами кремлевских часов.

Он побежал от этих ударов, побежал туда, где мельком разглядел две острые башенки ГУМа. Он их различил только что по силуэту. Выскочил на Никольскую, покрестившись на ходу Казанскому соборчику, свернул на Ветошный, по Ильинке на Богоявленский, и там нашел спасение – Старопанский переулок, совершенно пустой, закрытый с боков невысокими домиками, точно какой-нибудь коридор. В этих стенах его глаз и нашел снова опору. Наконец вдохнул полной грудью, и с вдохом стал возвращаться рассудок, а с выдохом уходил звериный дух. Казалось, этого он ждал целую вечность, чтобы просто ушло. Достал было из кармана телефон и искал Тому в последних вызовах, но палец замер над экраном. А что он скажет? Запомнил всё плохо. Память смогла

зацепиться только что за страх. А когда страх ушел, осталась только невыносимая усталость, как-будто он таскал на шее второго себя. И как только он поймал в фокус эту усталость, под дрожащим пальцем телефон сам зазвонил – Гафт трезвонит, обыскалась. Отвечать нельзя, ведь его позовут снова туда же. Он выключил телефон и от волнения стал трясущимися пальцами разглаживать волосы на голове и только тут, наконец, понял почему его макушке так холодно. Тормоша руками волоса он подошел к ближайшей погасшей витрине (почему-то только наполовину закрытой роллетом), наклонился и всмотрелся в тусклое отражение. На него смотрел мужчина с безобразным видом. Он не поверил своим глазам и понюхал руку – точно обгорел. И тут стало понятно что та драка на площади была никакая не драка – это его тушили. Он проковылял до соседнего дома едва волоча носки, сел там на выступ окна и чрезвычайно волновался. Ему было стыдно явиться родным в таком виде. Его раздумья прервал какой-то докучливый придурок, который выглянул из соседней двери и попросил не сидеть на окне. Леонид Андреевич в таком жалком виде не посмел пререкаться и пошел искать машину.

У машины никого не было и он еще ждал внутри. Долго вытряхивал из под себя песок принесенный на пальто с брусчатки, а потом так же долго теребил уродливые клочки волос вокруг выжженной лысины. Внимательно осмотрел кожу, слава богу ожогов не было, может быть только едва покраснело в одном месте. И пока он смотрелся его прервали – стук по стеклу, голоса детей снаружи. «Я вас потерял» – ответил он на не прозвучавший вопрос и завел двигатель. Марк неряшливо собирал ртом с руки развалившийся блин, Гафт снисходительно подняла брови и внимательно осмотрела мужа. Все сели в машину. «Мы тебя искали, искали.» «Да я вас тоже.» Про телефон он сказал, что тот внезапно сел на холоде. Сказал что его толкнули в костер. Гафт так и не опустила брови обратно. Толкнуть его через всю зону вокруг чучела должно было быть затруднительно. Она, впрочем, поверила. Они с детьми к чучелу подошли только через минут десять, когда оно уже почти сгорело и она вполне допустила, что могла чего-то не видеть. Леонид Андреевич сказал, что без проблем сам поведет домой. Но они не успели даже выехать на дорогу, выворачивая с парковки он как-то резко заехал одним колесом на тротуар, в машине все подпрыгнули, Гафт охнула. Он пожаловался, дескать, стало к сумеркам ухудшаться зрение и попросил жену сесть за руль. Она не удивилась – что-то такое недавно стало происходить с их знакомым – и списала все на старость. «Стареем, стареем,» – вздохнула она регулируя руль и зеркальце под себя.

Приступ забрал все его силы и погрузил его в какую-то туманную тупость. Леонид Андреевич сложил руки вдоль тела, спрятал кисти в карманы, откинулся на спинку и всю дорогу только следил за мерцающими огоньками за стеклом. Дома он побрил себя жужжащей машинкой под ноль, и выпил вина. Перед сном Гафт проверила его стрижку, и что-то еще почикала ножничками. Потом мазала ему стопы увлажняющим кремом – это был один из многочисленных ритуалов их семейной жизни. Но ничего не вышло – ему почему-то было невыносимо щекотно, пришлось вымазать крем с ее рук на свои и сделать все самому. Был уже март. В мае снова будет родительский день, и снова надо будет идти на кладбище, и снова там будет приступ. В конце концов, он устал об этом думать, и начал уже было засыпать, но жена шумно повернулась на бок и протяжно захрапела. И тогда он начал думать, что его видно обманули. Гипноз не только не работал, но возможно даже навредил.

Чудо

Полдня на работе Розанов провел у зеркала. Каждый посетитель уходя от него обязательно перешептывался за дверью с секретаршей, а он разглядывал свою выбритую макушку с неосторожно торчащими одинокими волосками и думал, что надо бы явиться к этому щуплому проходимцу и затребовать плату обратно. За все это унижение, за то, что он был вынужден врать семье, испортил им вечер. За потерянные, в конце концов, волосы, которыми он так гордился – иметь такую шевелюру в его возрасте это большая удача. Сколько теперь придется их отращивать и каков будет результат одному Богу известно. Все эти гипнотические фокусы рассчитаны, надо думать, на олухов. Сеанс его не только не вылечил, но похоже даже обострил положение, потому что такого сильного приступа у него никогда и не было. Непременно нужна компенсация! Однако, дозвониться туда было невозможно, и на какой-то раз в наказание за хладнокровные гудки телефон полетел прицельно в велюровое кресло (чтобы ненароком не разбить). Шарлатан! Шар. Ла. Тан. Через минуту большой палец снова дергался над экраном в поисках последних звонков. Наконец эта безалаберная девочка взяла трубку и что-то промямлила про запись. Розанов пригрозил позвонить в надзорные органы. Ему хотелось поехать на место и всех там муштровать, но зачирканый ежедневник не позволял. Он побил ребром ладони податливую спинку дивана, оставив на ней длинную вмятину и выкурил противную папиросу за обедом (противную потому что она повлекла за собой изжогу), а дальнейшие действия отложил на день.

Как только появилось время, он без записи пришел к гипнотизеру. В фойе сначала не пускали. Леонид Андреевич старался не распаляться на всех подряд. Пришлось дозвониться до администратора нужного этажа. Этаж он запомнил, а вот имя доктора совсем вылетело из головы, он спросил гипнолога, такой там, слава Богу, был только один – Любин Николай Степанович. Девушка сказала, что к нему нужно записываться. Какое-то издевательство. Заставил ее сходить до него с требованием позволить ей выписать пропуск. Завитушки телефонного провода зацепились за стойку, и Розанову приходилось чуть ли не в ухо кричать девушке которая сидела за ней. Она отвернулась и закатила глаза, думая, что он ее не видит. На этаже у лифтов его попросили подождать у кабинета. Это была видимо та самая особа, что вчера не брала трубку пол дня. Тут же при нем зазвонил телефон и она взяла его с первого же гудка, паршивка! У двери кабинета никого не было, Леонид Андреевич сел в большое кресло вышитое закорючками, склонил голову, и, чтобы скоротать ожидание, ковырял пальцем лак на деревянном набалдашнике. Он еще некоторое время волновался от злости, но постепенно отошел, и о чем-то задумался. Хотя, задумчивым он только выглядел, а на самом же деле совершенно ни о чем не думал. И как назло, именно здесь, в проваливающемся как-будто до самого пола кресле, где ноги становились на высоком ворсе ковра совершенно невесомыми, как назло, именно здесь стала отступать обида на гипнотизера (гипнолога!) Он вспомнил те прекрасные ощущения, которые принес сеанс, ощущение чистоты и пустоты, какой-то заветной новизны. Откуда берется эта прелесть? В воображении выстроились сохранившиеся детали. Довольно скудный набор – большая часть осталась в супе того самого глубинного разума, как его назвал доктор. Легко удалось вспомнить первые мысли от знакомства, мягкие обходительные касания, дальше только сон. Одна картина осталась невредимой – ясная, отчетливая пустая школьная доска в меловых разводах. И вдруг, вдруг вспомнил, что сидит ровно на том месте, где после сеанса застал спящую девушку.