Дадай
Шрифт:
Красно–траурные знамена большими крыльями бились над процессиями. Огни костров, разложенных на улицах и площадях, колыхались красными полотнищами. Стоял небывалый за всю зиму мороз. Дадай, Агап и Чугунок стояли на улице в очереди. Мороз пробирал их в плохой одежонке, и ребята по очереди бегали к кострам греться. Чугунок попал в холодный ветер и отморозил нос.
— Аи, нос
— Побелел твой нос, сейчас мы его приведем в порядок. Ну–ко, Дадай, оттирай снегом.
Вдвоем натирали снегом отмороженные места у Чугунка.
— Кожу сдерете, тише вы…
— Молчи, если с носом хочешь быть.
Отошли мерзлые места, раскраснелся Чугунок…
— Теперь айда греться, а то опять замерзнешь. Ушли к костру, а Дадая оставили держать очередь.
Медленно подвигались, читали знамена: «Умер Ильич, но дело его никогда не умрет».
Милиционер пропустил в Дом Союзов.
— Беспризорные? — спросил он.
— Да…
— Я видал Ленина, — сказал Дадай.
— Вон ты какой!
В большом зале среди пальм, в ослепительно ярком электрическом свете, лежал мертвый Ленин. Духовой оркестр играл «Похоронный марш». В полном молчании проходили мимо гроба. Женщины впереди плакали. Чугунок не мог оторвать глаз.
— Ленин! Это Ленин!.. — он видел его в первый раз.
— Похоронят его, закопают, — прошептал Дадай. — Жалко. Мамку не так жалко было.
Но Агап не понял Еремкиных слов, ему, Агапу, свою мамку, которая родила его уродом, все–таки жалко больше всех.
Вышли, а в ушах все еще звучал «Похоронный марш».
Ты умер, Ильич. Над могилой твсей
склоняем мы наши знамена…\
Чугунок прислушивался, запоминал слова, пел на тот мотив, который играли у гроба Ленина.
В день похорон Агап ушел искать работу, все эти дни он жил полуголодом и сегодня не выдержал.
— Пойду петь, — сказал Чугунок и тоже ушел.
— А на похороны не пойдете? — спросил Дадай.
— Голодно, Дадай, замерзну я…
Дадай один пробирался на Красную площадь. Приставал он к организациям, за одной из них прошел мимо гроба и во время этого пути решил твердо бросить уличную
— Выбьюсь, чужой я, щенок. Скоро пойду под флагом, своим стану, не вытолкают из рядов… Теперь мешаюсь только.
Холодно было и голодно; от голода, еще сильней морозило. Дадай вернулся в Армянский и заснул там, обнявшись с трубой.
У него от голода кружилась голова, он просыпался и стонал.
Агапка говорил Дадаю:
— Чего голодаешь? Умрешь. Иди и укради на хлеб; на хлеб можно.
— Нет, не пойду, слово дал не воровать… — И Дадай, больной от голода, метался во сне и кричал…
Вернулся Чугунок.
— Ешь, бери, Дадай, — предлагал он булки.
— Где взял, не украл?
— За песни. Милиционер говорит мне, — нельзя петь, траур, Ленин умер, а я ему новую песню про Ленина и спел… Можно, — весь вечер ее и пел. Ешь, Дадай, не ворованы…
На следующее утро Дадай пришел в милицию, где ему случалось ночевать в дни полного отсутствия пристанища. Дежурный милиционер не мог договориться с ним и направил к начальнику.
— Не могу поладить, чудное парень говорит.
— Что тебе надо? — спросил начальник.
— Не хочу я больше воровать, воровством жить. Cлово дал вчера Ленину; в фабрику меня определите, что бы и учение там было. Хочу под красным флагом ходить как свой, а не чужой. Ленин на меня прямо показал и говорит: «Все учены будут, всем места хватит».
— Когда это Ленин говорил и на тебя показывал?
Дадай вспомнил 17-й год.
— Ленин сказал, хватит, — я слово дал и не буду. На фабрику, отец фабричный и мамка тоже. А я щенок блудной
Начальник милиции позвонил по телефону и кого–то убеждал.
— Обязательно, необходимо устроить, такой случай…Тесно? Он в претензии не будет…
— Чугунок, парнишка меньше меня, на улицах поет, его взять тоже надо, а то собьется. Агап, вот не знаю как, смеяться бы не стали, горбун он, а то и его, — говорил начальнику Дадай: — А Чугунка беспременно, поколь не свихнулся, он тоже у Ленина был и нос отморозил.