Далекий светлый терем (сборник)
Шрифт:
Конечно же, он сидел спиной ко мне в глубине комнаты за пишущей машинкой. Я бы так не смог, мне нужно обязательно как собаке в конуре: лицом к дверям, а вот он мог, он умел, и ничего на свете нет, если перед ним чистый лист бумаги.
Он не оглядывался. Спина прямая, как у фараона на троне, волосы – словно грязная пакля, воротник рубашки потемнел и скоро заблестит. Пальцы не на клавишах: руки лежат по обе стороны машинки, кулаки сжаты. Капитан спортивной команды, а не молодой писатель, зато меня соседи сразу признали писателем: я сплошная одухотворенность,
Володя последние дни каторжанил себя, как он часто говорил. Мы познакомились еще пять лет тому, и я вскоре признал его первенство, что в мире начинающих литераторов немыслимо: здесь каждый – гений, остальные же – дураки набитые. Он превосходил меня одержимостью, это я признал с готовностью. Мы всегда охотнее всего признаемся в лени, ибо, по нашему мнению, только она не дает развернуться нашим удивительным способностям. И потому Володя добьется своего раньше меня: я могу только на взлете, а он шаг за шагом, последние метры проползет, цепляясь окровавленными пальцами, – но на вершине окажется впереди всех.
Я походил по комнате, решил, что подобное самоуглубление, когда пришел друг, – слишком даже для современного писателя.
– Сделай перерыв, – сказал я громко, – к тебе друг пришел, да еще какой друг, а ты на чашку кофе не раскошелишься!
– А, да-да, – ответил он, не отрывая застывшего взгляда от бумаги, словно гипнотизировал ее, а может, сам был ею загипнотизирован, – сам кофе свари, а? А то голова не варит.
– Эксплуататор, – ответил я, но руки мои уже привычно отыскали на подоконнике среди бумаг и посуды кофеварку. – А если бы я не зашел?
– Ты же друг? Да еще какой друг!
– Ладно, ладно… Только не с того конца берешься… Влупил чашечку – голова просветлела, две одолел – рассказ настрочил, а если три – то и роман?
Соседи уже разбрелись, я хозяйничал на кухне свободно, хотя с чужими соседями отношения, как я уже говорил, всегда распрекрасные, а вот у Володи здесь натянуто, что и хорошо для творческого стимула: писатель должен голодать и жить в коммуналке, а у меня, на беду, изолированная, двадцать метров, паркет, кирпичные стены, две лоджии, кухня – десять мэ, потолки – три восемьдесят, да в довершение несчастья еще и на Баррикадной.
Когда я вернулся, он нависал в той же позе над машинкой, но аромат горячего кофе действует на современного интеля, как на кота валерьянка: Володя беспокойно задвигался, вернулся в наш грешный мир и, вставая, потянулся с таким остервенением, словно тужился перерваться пополам, как амеба при делении. В нем захрустело, затрещало, даже чмокнуло, словно суставы выскочили из сочленений, как поршни из цилиндров. Из глотки вырвался звериный вопль облегчения, коему и динозавр бы позавидовал.
– Много? – спросил я, кивнув на машинку.
– Ни страницы, – ответил он. – И ни строчки.
Я потягивал кофе не спеша, поглядывая на товарища внимательно, а он отхлебывал жадно, губы его были в пластинках, как бывает, когда после дождя внезапно ударит засуха, и почва лопается на квадратики, края их загибаются, и пейзаж становится не то марсианским, не то еще каким, но не нашенским.
Мы примостились на краешке стола, поставив чашки на черновики рядом с «Эрикой». Машинка вообще главное существо в комнате, и сам Володя ею отбояривался, когда его приглашали девахи: дескать, жена ждет – некапризная, безотказная, но ревнивая…
– Вернули? – спросил я тихо.
– Да, – ответил он мрачно. – Редактор… что за скотина! Имбецил проклятый. Все раздраконил и вернул.
– Мне тоже, – посочувствовал я мужественно, хотя никто из нас не любил признаваться в неудачах. – Что думаешь делать?
Он смотрел в чашку. Другая рука трогала машинку, пальцы бесцельно нажимали и отпускали верхний регистр.
– Надо отыскать способ, – сказал он наконец. Глаза у него были совсем загнанные. – Сколько толочь воду в ступе? Пишем и посылаем, а они читают и возвращают… И так сколько лет! А ведь есть же слова, чтобы приковать внимание, не дать оторваться… Только бы найти эти слова!
– Допивай, – сказал я, – а я еще сварю. Мог бы кофеварку и побольше купить.
– Я найду способ, – сказал он с твердостью прижатого к стене.
– Как писать хорошо?
– Так, чтобы приняли.
Он ответил правильно, это я и спрашивал. Мы, конечно же, пишем замечательно, но прежде чем наши труды осчастливят массы, нужно преодолеть треклятый редакторский барьер, а те кретины рубят нас неизменно. Рубят по тупоумию: нельзя требовать, чтобы редактор был квалифицированным да еще и умным, рубят из элементарной зависти – все редакторы пишут, рубят из-за необходимости пропихивать родственников и друзей… Увы, от понимания ситуации легче не становится. Кого-то печатают, а нас нет.
– Как писать так, чтобы приняли? – повторил я медленно, пробуя слова на вкус. – Если ты это сделаешь…
– У меня нет другого выхода. Переквалифицироваться поздно, да и не смогу. Эту заразу уже не брошу, мы с тобой литературные наркоманы.
– Да.
Он выцедил остатки кофе, с сожалением повертел в пальцах чашку, вылавливая последние капли.
– Говорят, – сказал он саркастически, – учитесь на классике… Взял я тут книгу одного современного классика!
Он сунул мне увесистый том в дорогом переплете. Я раскрыл посредине, он тут же повел пальцем:
– Вот слабо… Или вот… А посмотри на эти строчки: «Он кивнул своей головой в знак согласия». Каково?
– Пожалуй, – сказал я осторожно, – «в знак согласия» лишнее, раз уж кивнул… И «своей» нужно бы вычеркнуть, – продолжил я. – Чужой не кивнешь.
– И саму «голову» тоже убрать, – победно закончил он. – Ибо чем еще можно кивнуть? «Он кивнул» – и все. Нет, я такую чепуху не читаю. Достаточно встретить в романе одну такую фразу, чтобы сразу книгу выбрасывать к такой матери! Или не покупать, если успел заметить еще на прилавке.