Далекий светлый терем (сборник)
Шрифт:
Жена спросила опасливо:
– А ты в самом деле… можешь лучше?
– Могу, – ответил он устало. – Все, что написал раньше, чепуха. Критики в своих статьях правы. Я бы себе сильнее врезал.
Жена просияла:
– Как хорошо… А то ты говорил про первую десятку, большую пятерку, а себя все считал только в первой сотне!
– А на самом деле я был в первой тысяче, – сказал он угрюмо. – Тачал сапоги по восемьдесят рэ, а сейчас могу по самому высокому классу… Вот только этих, уже сшитых, жаль! Все-таки столько за машинкой горбился… Да и без
Он с мрачным лицом продолжал перебирать листки. Жена на цыпочках ушла на кухню. Вскоре оттуда покатили вкусные запахи. Маша умела на скорую руку приготовить сносный ужин.
Лампов поднялся, сказал твердо:
– Я сказал, что не опубликую!
– Вот и хорошо, – согласилась она из кухни, немного встревоженная агрессивным тоном, словно бы с ним кто-то спорил.
– Но это опубликую не я, – сказал он зло. – Но… чтобы труд не пропал… гм… пусть в печать все же пойдет.
– Как это? – не поняла жена.
Он пришел на кухню, сел за стол. В прихожей остались на полу листки.
– Очень просто, – отрубил он. – Чтоб имя не марать! В печать пойдет… под псевдонимом.
Она выжидающе помалкивала. Он сопел за столиком, устраивался поудобнее, наконец не выдержал:
– Это же мои заработанные деньги, понимаешь? Я ведь сотворил эти вещи, не украл же! Почему сапоги можно делать и на троечку, а рассказы – только на пять?
Она поставила перед ним тарелку с горячим супом. Он повеселел:
– Я открещиваюсь от произведений, но не от гонорара!.. Давай-ка лучше придумаем посевдоним похлеще. С претензией. Что-нибудь вроде: Алмазов, Бриллиантов…
– Самоцветов, – подсказала жена с неуверенной улыбкой.
– Вот-вот! Жемчугов, Малахитов… Да что мы одни камни? Львов, Орлов, Соколов…
– Львовский, Орловский, Соколовский, – поправила она. – Так эффектнее.
– Умница ты моя, – сказал он и поцеловал жену мокрыми от супа губами. – Пусть Орловский. А имечко тоже напыщенно-глупое: Гай Юлий, например…
После ужина он принялся лихорадочно приводить рукопись в порядок, придавать ей надлежащий вид. Не терпелось сесть за настоящую вещь, а потому с повестью, идущей под псевдонимом, закончил за неделю, отдал машинистке, та тоже потрудилась на славу, и через десять дней он рукопись отправил в журнал.
И – пришли настоящие дни. Он работал лихорадочно, словно боясь, что наитие кончится, оборвется, и снова он будет отброшен назад, в свою первую «тысячу». Утром вскакивал в дикую рань, хотя всегда любил поспать и поваляться в постели, но теперь – бодрый и свеженький – тут же бросался к пишущей машинке, строчил судорожно, выправлял, снова печатал, изумляясь новому тексту, так непохожему на все ранее созданное…
Повесть «Орловского» проскочила легко, в журнале намекнули, что на второе полугодие могут взять такую же еще, и он с неохотой оторвался, вытащил папки, разложил… Еще одна вещица практически готова, и он, скрепя сердце, пожертвовал пару недель на правку и подгонку частей, потом велел жене отнести машинистке.
За женой еще не захлопнулась дверь, а он уже снова был во власти неистовой работы. Пальцы рвались к машинке, и он, изумленный раскрывшимся миром, сам с недоверием и восторгом всматривался в исписанные страницы.
Первую новую повесть он понес в издательство, где отказали в прошлый раз.
Завотделом Мордоворотов пристально смотрел на Лампова.
– Алексей Иванович… это вы написали?
– Я, – ответил Лампов, даже не обидевшись неожиданному вопросу.
– Очень… очень здорово, – ответил завотделом медленно. – Даже более того… Вообще-то не люблю хвалить авторов: сразу наглеете, на шею садитесь, но вы меня просто ошарашили превосходным романом. Он не похож на прежние ваши вещи.
– Скачок, – ответил Лампов коротко, в нем все пело.
– Скачок, – согласился завотделом. – Вам повезло. Такое бывает, как понимаете, далеко не со всеми. Увы, очень-очень редко. В стране всего несколько человек достигли этого уровня.
– Ну, уж скажете, – засмущался Лампов.
– Теперь поговорим о самой повести, – продолжал завотделом. – Гм, вы назвали ее повестью, но тут на десять романов… гм… Мне, честно говоря, еще не приходилось держать в руках столь умную и глубокую вещь. В рукописи, естественно. К тому же написанную с таким накалом, страстную, хватающую за душу!.. Однако вещь не доделана. Часто встречаются провалы, небрежности, отдельные моменты абсолютно не прорисованы… Показать?
– Не надо, – ответил Лампов со спокойной и ясной улыбкой. – Сам знаю. Когда перепечатывал начисто, увидел. Хотел переделать, а потом решил на вас проверить. У нас с вами не очень удачно складывалось, помните? Я ваши рецензии на клочки рвал, а сейчас вижу – правы.
– Тогда понятно, – протянул завотделом. – Вот что… Если хотите, возьмем рукопись в таком виде. Редактор подправит сам. И в ближайший номер! Однако я бы не советовал. У редактора нет вашей головы, мысли читать не умеет, что непонятно – сократит, а остальное сведет до своего понимания. Я сам взялся бы, но я не бог, могу только упростить, а разве это нужно вам или произведению? Решайте.
Лампов поднялся, протянул руку:
– Спасибо. Конечно же, я поработаю еще.
Вышел номер журнала с повестью Орловского. Лампов усмехнулся, получив гонорар. Первый раз в жизни даже не взял авторские экземпляры, настолько чужая эта простенькая повесть, состряпанная профессионально гладко, со всеми нужными местами, однако без того, чем он владеет сейчас. То уже не его повесть, то творение Гая Юлия Орловского…
Работал в счастливом упоении. Мысли приходили весомые, зрелые, ложились на бумагу во всей красе. Конечно, без правки не обойтись, кое-что придется вообще переписать, а то и не один раз, но даже сквозь шелуху впервые видна умная проза.