Дама и лев
Шрифт:
Она упала на колени у колодца и беззвучно разрыдалась. Запах чёрной земли и мокрой травы показался ей более острым и реальным, чем когда бы то ни было, как будто жизнь вокруг стала ярче и мощней в противовес её мрачной невольничьей судьбе. Надо было искать выход, ведь лучше умереть, чем оказаться взаперти за глухими стенами и стать такой же глухой и слепой к окружающему миру. Она сложила руки и прошептала те же слова, которые повторяла всего лишь час назад. Inviolata, integra et casta est Maria. Богоматерь Дева Мария, одна ты непорочная из женщин. O Mater alma Christi carissima. Стены колодца казались очень высокими, такими же, как Святое распятие, символ Бога в лоне Земли, символ Того, кому могла она вручить свою судьбу и позабыть обо всём, что случилось в последние часы. Quae sola inviolata permansisti. В Нём искала она силы для того, чтобы решиться жить или умереть. Te nunc flagitant devota corda et ora, nostra ut pura pectora sint et corpora.
– Вы не передумали? – спросил Филипп, опоясываясь мечом.
– Нет. И ответ мой будет неизменен, даже если вы спросите меня об этом в четвёртый раз, – добавил аббат.
– Жаль, что вам придётся претерпеть всё это, отец, – сказал Сент-Нуар, усмехнувшись сквозь зубы, – Но я благодарен вам за помощь.
– Не стоит благодарности. Возможно, вы ещё пожалеете о том, что я с вами.
Монастырь остался позади, а с ним приор и группа дрожащих монахов в белых одеяниях, вышедших проводить аббата в час, когда солнечные лучи ещё не успели упасть на дорогу. К путешественникам присоединился и молодой новиций, которому поручено было опекать и охранять в дороге старого аббата, хотя судя по тщедушному виду юноши, ему вряд ли случалось ранее покидать стены монастыря, и казалось, что его самого придётся защищать в пути чуть ли не от каждой мошки. В кожаной сумке юноша вёз с собой пучок травок для заживления ран, от боли в ногах, от коросты и прочих дорожных неприятностей; он цеплялся за узду коня своего наставника так отчаянно, будто прикосновение к этим ремешкам придавало ему сил. Аэлис чуть не рассмеялась, когда, напуганный громким ржанием коня, юноша споткнулся и упал ничком. Все его тщательно увязанные травы разлетелись по земле, и конь прошёлся по ним копытами, запачкав глиной. Новиций встал и растерянно оглянулся на своего аббата, а Л’Аршёвек тут же принялся с удовольствием над ним подшучивать:
– Мой добрый frater Рауль, я же говорил вам, что ни к чему брать с собой в графство Першское столько трав. В конце концов, – продолжал он, поглядывая искоса на Сент-Нуара, – оттуда либо вернёшься живым, либо уж никогда не вернёшься. И тут никакие снадобья не помогут.
– Аршёвек! – воскликнул аббат, едва сдерживая гнев, – Оставьте моего новиция в покое. Как вам не стыдно!
– Excusatio, дорогой аббат. Близость к замку наших добрых соседей Суйеров наполняет моё сердце радостью и заставляет умолкнуть столь часто звучащий в моей душе глас осмотрительности, – ответил Луи с ироническим блеском в глазах.
– Осмотрительность в вашей душе, Аршёвек, не назовёшь частым гостем, – проворчал аббат.
– Досточтимый аббат…
– Помолчите! – воскликнул Сент-Нуар. – Мы уже почти приехали. Приберегите пыл на будущее. Нам ещё найдётся, о чём поговорить, не беспокойтесь.
Хмурый патриарх, возглавлявший кавалькаду, обернулся на своих спутников, и, глядя на него, они заметно приуныли. Озэр не проронил ни слова с тех пор, как они выехали из Мон-Фруа, а теперь смолкли и все остальные. Не было слышно ничего, кроме глухого стука подков по бурой земле и шуршания приминаемой травы. Аэлис не смогла сдержать дрожи, когда силуэт Суйерского замка вдруг показался за поворотом.
Долина, по которой ехали всадники, имела вид обычный для графства, выросшего вокруг железных, медных и соляных приисков. То тут, то там в унылой дали возвышались красноватые холмы и тёмные трубы, из которых валили дым и пар от кузен и плавильных котлов. Не было ни засеянных полей, ни огородов, ни садов, ни сосновых рощ, а деревья, росшие по одну сторону дороги, скорее напоминали забор из голых стволов, где путнику негде было укрыться от дождя и от солнца. И именно тут, посреди чёрной равнины, на самом высоком холме, который только нашёлся в округе, и поселилось семейство Суйеров. Аэлис перекрестилась, подумав, что ад, вероятно, смахивает на это место. Однако она вынуждена была отметить для себя, что замок Суйеров с виду куда более внушителен, чем Сент-Нуар, хотя бы потому, что на подходе к нему приходилось принуждать коней карабкаться по крутой узкой тропе, и нужно было задрать голову, чтобы увидеть его надёжно охраняемые высокие каменные стены. Солнце уже стояло высоко, так что можно было оценить мастерство строителей и их познания в военном деле: большую часть дня, благодаря правильной ориентации построек, солнечные лучи должны были бить в глаза тем, кто захотел бы взять замок Суйер штурмом, как будто сам Господь был союзником тех, кто жил в нём.
Подъехав к воротам, Сент-Нуар приказал остановиться и громко заявил о своём прибытии:
– Сент-Нуар – Суйеру! Я явился принести соболезнования старому другу в связи с кончиной наследника. Отворите ворота! Я и мои спутники просим гостеприимства.
Озэр и Л’Аршёвек выпрямились в сёдлах, нарочно держа руки на виду, но ни на секунду не расслабляясь и не спуская глаз со стражников, охранявших огромные деревянные ворота. Дул сильный ветер, будто бичом хлеща гору и раздувая плащ Аэлис. Аббат смотрел вперёд, не разжимая губ, а его новиций бормотал молитву с таким видом, будто не надеялся пережить этот день. Сент-Нуар подождал и, видя, что в замке нет никакого движения, пустил своего коня в пляс на месте и обнажил меч. Аэлис задержала дыхание и показала жестами, что хочет что-то сказать, но аббат знаками велел ей молчать. Филипп поднял меч вверх, и лезвие ослепительно блеснуло прежде, чем с размаху вонзиться в глинистую почву чуть не на треть. Протекло несколько нескончаемых мгновений, наконец заскрипели петли, и ворота распахнулись. Глуховатый тусклый голос приветствовал их из полумрака внутреннего двора крепости.
– Всегда спокойнее видеть вас безоружным, Филипп. Спасибо, что пришли утешить меня в ужасном испытании, ниспосланном мне Господом.
– Ваши посланцы в точности повторили ваши слова, а я выполнил вашу волю, – сказал Сент-Нуар, твёрдо взглянув в глаза собеседнику.
Аэлис никогда не видела своего отца таким неприветливым, точнее, никогда его взгляд не был таким непроницаемым, будто сам он стал человеком-крепостью, несгибаемой и неприступной для чужой воли. Она почувствовала гордость за него, а собеседник, напротив, показался ей самым отвратительным старикашкой, какого она видела в жизни, кроме, разве что, прокажённых, которые в праздники толпились у сентнуарской часовни, выпрашивая милостыню. У этого не было гнойных язв на руках, и он не закрывал лица капюшоном, но кожа его напоминала сморщеный пергамент цвета миндального молока. На увядшем лице старика, словно на искорёженной маске, едва угадывалось смутное сходство с мягкими чертами его покойного сына Жиля. Кожа Жиля была мягкой и розовой, а кожа отца казалась жёсткой и холодной. Его губы и глаза – единственные цветные пятна на лице – отличались неприятным красноватым оттенком. Казалось, что кровь приливает к ним сильнее, что без сомнения указывало на чувственный темперамент. По крайней мере, так говорилось в книгах, запрещённых ей отцом Мартеном, которые Аэлис, однако, с увлечением листала в часы одиночества, отдыхая от прялки и веретена. Она опустила глаза, стараясь не думать об аппетитах этого бледного старца. Неожиданно он вдруг воспрял, будто напитавшись энергией от своих гостей, и приблизился к ним, опираясь на узловатую палку из тёмного дерева.
– Позаботьтесь о лошадях господ! Ну же, бездельники! Что вы стоите? Не позорьте мой дом своей медлительностью! – вскричал он.
Конюхи поспешили взять под уздцы лошадей, а слуги подхватили дорожные сумки и понесли их в покои. Аэлис никогда не видела, чтобы у кого-нибудь было столько слуг. Она знала, что Суйеры могущественнее её отца, но ощущать могущество так осязаемо – совсем не то, что слушать рассказы о нём.
– Прошу вас, – произнёс старик, – войдите в мой дом. Пусть он будет вашим так долго, как пожелаете, – он расхохотался. – Не принимайте этого на свой счёт, аббат. А то вы, пожалуй, можете поймать меня на слове.
– Я никогда не совершил бы такой ошибки, Ришер. Я слишком хорошо вас знаю, – произнёс аббат елейным тоном.
– Ладно, ладно. Вам давно уже не приходится жаловаться вашему доброму покровителю епископу Шартрскому, – перебил его Суйер. – Разве нынешние времена не почитаются у вас за чудо? Между нами наконец наступил мир, благодаря бесконечной милости Господа и ещё более бесконечным трудам его верного аббата. Монастыри вашего ордена растут кругом, как грибы, оплетая землю белой паутиной. А мои советники-священники только и знают, что подносить мне на подпись дарственные на земли и деньги для ордена цистерцианцев. Нет, аббат, жаловаться вам не на что, – повторил старик.
– Архиепископ будет рад узнать о вашей щедрости и богобоязненности. Я прикажу служить больше молебнов за спасение вашей души и душ ваших близких, – мягко ответил аббат. Слова его попали в цель: Суйер заморгал, вспомнив повод, по которому все собрались.
– Оставьте мою душу в покое. Прошу вас отслужить мессу по мальчику в моей часовне, раз уж вы здесь. Если бы это было возможно, я молил бы вас повернуть время вспять и вернуть мне моего единственного наследника. Но раз уж это невозможно, отслужите мессу и помолитесь, – пробормотал Суйер. Его бледная морщинистая кожа чуть потемнела от чувства смутно похожего на боль. Он взглянул на рыцарей, на Сент-Нуара и, наконец, на Аэлис. На лице его появилась гримаса, которая должна была, видимо, означать улыбку. – Ах! Простите мою нелюбезность, милая дева. Я вечно в одиночестве, не привык к компании, тем более, такой приятной, как ваша. Я тут заговорился, а вы стоите в грязи на ветру. Мои слуги о вас позаботятся, – опираясь на посох он сделал жалкую попытку поклониться.