Дама из долины
Шрифт:
Пока мы с нею разговариваем, я все время чувствую на себе взгляд Сигрюн. Она стережет меня. Даже когда Маргрете Ирене говорит с другими, она смотрит на меня.
— Вот на ком тебе следовало жениться, — шепчет она мне на ухо, когда мы неожиданно на минуту остаемся одни.
— Мы были тогда слишком юными, — шепотом отвечаю я.
— Юными для чего?
— А бог его знает.
— Тогда женись на той голубоглазой, — громко и обиженно говорит она.
—
— Если хочешь, можешь остаться и переночевать в моей квартире, — предлагает мне Сигрюн, не спуская с меня глаз. — А я должна вернуться в Скугфосс. Завтра утром у меня там прием пациентов.
— Это вас называют Дамой из Долины, да? — Маргрете Ирене с любопытством смотрит на Сигрюн.
— Откуда вы это знаете? — удивляется Сигрюн.
— От Ребекки Фрост, — виновато отвечает Маргрете Ирене. — Мы с нею виделись в Осло, когда я была там проездом из Вены сюда.
— Словом, это означает, что вы в курсе всего, что происходит в наших краях, — сухо замечает Сигрюн.
— Когда-то мы составляли Союз молодых пианистов, — объясняю я.
— Да-да, — Маргрете Ирене оживляется. — Мы мечтали вместе завоевать весь мир!
— Но этого не случилось, — вставляю я.
— Я знаю, что тебе пришлось пережить, — тихо говорит мне Маргрете Ирене. — Вот я и подумала, что мы могли бы посидеть и…
— Не получится, — твердо говорю я, понимая, что Хайно Бубах не оставит нас в покое. Меня не привлекает мысль предаваться воспоминаниям с Маргрете Ирене в присутствии ее мужа. — К тому же завтра утром я даю концерт ученикам, — лгу я.
Маргрете Ирене отворачивается от меня и смотрит теперь на Сигрюн.
— Я видела вашу сестру в Вене, когда они с Акселем поженились. Вы с нею очень похожи. Она была такая красивая.
Сигрюн краснеет.
— Мы с нею были очень разными, — коротко бросает она.
И мы расходимся, уверив друг друга, что вскоре встретимся снова. Может быть, я приеду в Вену. Или она — в Осло, когда я буду играть концерт Рахманинова с Филармоническим оркестром. Хайно Бубах прерывает наш разговор и обнимает жену за плечи.
Мы снова остаемся втроем — Сигрюн, Гуннар и я.
При ярком, льющемся с потолка свете я вижу, что Гуннар болен серьезнее, чем я думал. Сигрюн что-то шепчет ему на ухо и заботливо, почти любовно обнимает его.
Он обнимает и меня. Точнее, кладет руки мне на плечи. Словно благословляет.
У меня возникает чувство, что я вижу его в последний раз.
По дороге в Скугфосс Сигрюн плачет.
Она рассказывает мне, что болезнь Гуннара дала рецидив. Это ужасно. Он — близкий друг и ее, и Эйрика.
А друзья важны, когда люди живут в таком захолустье.
К тому же они с Эйриком оба в долгу перед ним.
Лыжня
Проходит
Меня мучает то, что мы с Сигрюн не сказали друг другу.
Я был о себе слишком высокого мнения, решил, что могу направлять события, что наши отношения с Сигрюн будут развиваться так, что уже ни у кого из нас не будет возможности повернуть вспять. Но они затормозились. И я ничего не могу с этим поделать. Рука, которой я надеялся открыть дверь в мир Сигрюн, превратилась в символ расстояния между нами: до этой точки и ни шагу дальше. И мы уже давно не играли вместе. Она все валит на зиму. Зима холодна и сурова.
— В такую пору случается много инфарктов, — говорит она.
Люди больше болеют. И у районного врача бывает больше работы.
Я встречаю Эйрика во дворе перед зданием интерната, где я стою, щурясь на неожиданный свет, который предупреждает, что весна уже не за горами. На Эйрике красно-сине-белый лыжный костюм, под мышкой лыжи и палки.
— Ты бледный и какой-то измученный, — говорит он мне. — Что-нибудь случилось?
— Моя болезнь называется «Рахманинов». Наверное, я в последнее время переусердствовал с занятиями. И дело не только в предстоящем концерте. Я репетирую одновременно еще один репертуар.
— Словом, тебе необходима прогулка на лыжах. Пойдешь со мной?
— С удовольствием, — отвечаю я.
— Чудесно! Я очень рад!
Он уже давно перестал брать меня в расчет. Наши планы, которые мы с ним строили осенью: долгие походы по долине, ночевки в чумах — так и остались планами. Я оправдывался Рахманиновым. Занятиями. Возможностью лишний раз сыграть дуэтом с Сигрюн. Последнее Эйрик одобрял, он видел, как благотворно на нее действует музицирование со мной. Я всячески избегал его, мне было тяжело думать о нашем с Сигрюн предательстве, и в конце концов он счел меня талантливым малокровным доходягой из большого города. Единственное, на что я годился, — это каждую неделю исполнять перед учащимися прекрасные произведения, знакомить их с классической музыкой, с чем сам Эйрик, по его признанию, справиться не мог, ну и помочь появиться на свет несомненному таланту Тани Иверсен.
Эйрик приносит мне из кладовой лыжи и ботинки. Находит вполне сносный старый анорак и шерстяной джемпер. Время — одиннадцать утра. Солнце в этих широтах стоит еще низко, свет обманчив. Мне кажется, что мороз не меньше двадцати градусов.
— Пойдем искать медвежью берлогу, — с воодушевлением говорит Эйрик, смазывая мои лыжи. — Это неблизко, но ты молод и легко с этим справишься.
Во мне вдруг просыпается естественное для мужчины желание победить в состязании.
— Все будет отлично, — уверяю я его.