Дань кровью
Шрифт:
— Андрия! Сил моих нету! — вопил, захлебываясь хлынувшей в рот водой, Гавро, отчаянно размахивая руками.
— Меч и булаву отстегни, — советовал Андрия, так же едва державшийся на воде.
А до правого берега совсем уже близко. Выраставшие из полумрака плавни манили к себе, обещая жизнь.
— Не могу, Андрия. — Над головой Гавро сомкнулись круги, но уже через мгновение он снова появился на поверхности.
— Руку давай! Давай руку!
Андрия из последних сил тянул за собой односельчанина. Но силы начали покидать и его. А вокруг стоны и крики. Крики о помощи и предсмертные стоны. Тонущие люди и плывущие кони. Все перемешалось в этот час. И, казалось, спасения не будет. Но вот и твердое дно. Хоть и на цыпочках, но Андрия на секунду замер. Перевести дух. Это было спасение.
— Живой, Гавро? — спросил он.
— Живой вроде, — ответил сосед.
Держась за уздечку коня, благополучно переправился на правый берег и
— Что же это было, Никола?
Паж не узнал голоса своего господина. Да и сам Вукашин сделался каким-то страшным, согбенным и совершенно седым старцем.
— Не знаю, господин.
— Неужто Бог проклял христиан и устремил свои взоры на безбожных агарян?
— Не знаю, господин, — твердил насмерть перепуганный паж.
— Едем, Никола! Едем прочь от этого проклятого Богом места.
Никола Хрсоевич с большим трудом помог Вукашину сесть в седло. А затем взобрался на свою лошадь и сам. Фыркая и брызгаясь пеной, лоснящиеся после невольного купания кони направились в сторону сербской границы.
А в это время по левому берегу Марицы скакал что было мочи, обливаясь собственной кровью, тяжело израненный деспот Углеша. Десять верных дружинников, окружив его со всех сторон, следили за тем, чтобы их господин не упал с седла. Сколько проскакали они таким образом, сорок или пятьдесят километров, сказать трудно. Но вот они поднялись на вершину большого холма, у противоположного подножья которого раскинулось турецкое местечко Караманли. Оказавшись на самой вершине, Углеша придержал коня и оглянулся. Страшная картина предстала перед его взором. Взгляд его затуманился, виски сдавило, тело обмякло, поводья выпали из рук. Дружинники не успели подхватить его, и деспот упал наземь уже бездыханным. Обливаясь слезами, слуги мечами вырыли могилу и похоронили господина своего со всеми почестями. Так погиб деспот Йован Углеша, сын Мрнявы, первым решившийся в открытом бою поднять свой меч на османских завоевателей.
А брат его, король Вукашин, после недолгой скачки остановился. Никола Хрсоевич помог ему опуститься на землю. Рука Николы при этом случайно задела за ожерелье.
— Что-то дурно мне стало, Никола. И в горле совсем сухо. Поди-ка поищи какой источник.
Никола послушно отправился на поиски воды и вскоре, радостный, вернулся.
— Господин, в ста шагах отсюда есть родник.
Вукашин благодарно взглянул на пажа и пошел за ним.
Затем, припав на колени, склонился над родником, жадно глотая холодную, живительную воду. Ожерелье в первых ярко-красных лучах солнца переливалось всеми цветами радуги на старческой, изборожденной морщинами шее. Сверкание его помутило разум пажа. Он закрыл глаза ладонью и глухо застонал. «Я потерял все, так пусть же мне достанется хоть это ожерелье», — пронеслось в его голове. В одно мгновенье Никола склонился над Вукашином, выхватил из его ножен меч и одним взмахом отрубил голову королю. Схватив ожерелье, он вскочил в седло и галопом понесся прочь.
Так бесславно погиб честолюбивый и гордый король сербский Вукашин, сын Мрнявы, который при удачном повороте дел вполне мог стать родоначальником новой королевской династии в Сербии.
Трагический исход этой битвы поразил современников. Отзвуки ее донеслись до самых отдаленных уголков Европы. Это была самая крупная победа турок-османов в XIV веке и, пожалуй, самая важная — вплоть до падения Константинополя в 1453 году. Едва стопы султана Мурата коснулись европейской почвы, как тут же до ушей его донеслась победная дробь турецких барабанов. И сам беглербег Румелии Лала-Шахин в сопровождении героя битвы Эфренос-бея отправился навстречу богоподобному падишаху Амурату.
Ничем более не сдерживаемый, кровавый поток турецких завоевателей неудержимо ринулся на запад в двух направлениях — между Родопами и Балканами и по побережью, между Родопами и Эгейским морем.
За одну ночь 26 сентября 1371 года было разрушено то, что создавалось десятилетиями.
Теперь уже не было преград для акинджиев — почти неуправляемой массы легковооруженных турецких конников, которых военачальники, баши и аги, для наведения страха выпускали вперед перед наступлением регулярных частей, разрешая им делать все, что их душа пожелает, и брать столько, сколько способны унести их руки.
Акинджии, как разбойники, налетали неожиданно и свирепо на села и поселения, предавая их огню и позору. Только одно им было строго-настрого запрещено (под угрозой смерти) — убивать мальчиков в возрасте от семи до двенадцати лет. Их было приказано уводить в столицу, где из них будут делать преданных султану и Аллаху, жестоких и храбрых солдат-янычар.
Турки
Накануне битвы, за два дня до нее, Милица со старшим сыном Джюрой отправилась в Призрен на ярмарку. Нужно было купить кое-что для хозяйства да посмотреть гостинцев для младших — Славкицы и семимесячной Златки. Иван, восьмилетний, но не по годам развитый мальчишка, остался дома помогать отцу, пока не вернутся мать с Джюрой.
Иван с отцом были в хлеву, переворачивали сено в тот момент, когда на их двор с криком вбежала соседская дочка Даница. Она плакала, визжала, звала на помощь Златана. За ней неслось четверо здоровых детин в огромных штанах-шальварах, в фесках с болтающимися от бега кисточками и с кривыми саблями на широких поясах. От перекошенных злобой лиц замирало сердце. Четырнадцатилетняя девчушка, уже не помнящая себя от ужаса, бросилась к дверям дома. «Помогите!» — только и могла вымолвить сквозь рыдания. У самой двери ее настиг один из акинджиев, и кривая усмешка ярости и похоти еще более обезобразила его лицо. Он резко рванул ее к себе так, что она, потеряв равновесие, упала. Даница уже не могла кричать, она лишь молча яростно отбивалась, царапалась и кусалась. На помощь первому подбежал еще один. Остальные двое принялись шарить по двору, затем вошли в дом. Златан, прикусив губу и до боли сжав кулаки, молча наблюдал за этой сценой. Иван широко раскрытыми глазами, бледный как полотно, смотрел во двор сквозь щель приоткрытой двери. Когда двое вошли в дом, Златан вздрогнул. Там находились дочери — трехлетняя Славкица и крошечная Златка. Он не выдержал, подбежал к противоположной стене, схватил вилы и со страшным криком ринулся на насильников. Мгновение, и один из них оказался проткнутым насквозь и лишь затрепыхался в предсмертных судорогах. Выхватив у него из ножен саблю, Златан бросился на другого, но тот успел увернуться. В это время подоспел еще один турок, и тело Златана оказалось рассеченным на множество частей. Иван схватил другие вилы и рванулся во двор. Но в это время из раскрытого окна дома донесся плач маленькой Златки. Иван, задрожав, замер на месте. В этот миг в окне появился вошедший в дом турок и, что-то крикнув своим собратьям, поднял на руки Златку. Это отвлекло их внимание, и они не заметили движения Ивана. Остервеневшие акинджии закричали и замахали руками. Лежавшая на земле Даница, воспользовавшись этим, вскочила и убежала, рыдая и стыдливо прикрывая обнаженное тело. Стоявший в окне турок несколько раз качнул Златку и бросил ее на подставленные клинки стоявших во дворе акинджиев. Иван отвернулся, отбросил вилы и закрыл глаза руками, но его тут же стало рвать. Через минуту дом заполыхал кровавым пламенем. Только огонь, видимо, и мог остудить пыл завоевателей. Они немного успокоились, вытерли окровавленные сабли о сено, схватили за руки Ивана и отвели его на площадь. А через час заполыхало все село.
Гонимые дурным предчувствием, Милица и Джюра торопились домой. Но уже вскоре им стали попадаться выжженные села, дышащие холодом смерти. Сердце У Милицы защемило. Ноги ее подкосились, и, если бы Джюра не успел ее поддержать, она бы упала наземь.
— Отдохнем немножко, сынок. Что-то неможется мне.
Они сошли с дороги в сторону и сели в высокую траву, опершись спинами о толстый ствол бука. И тут Милица почувствовала, что внутри нее что-то зашевелилось, забилось, словно бы вырываясь наружу. Она была беременна и вот сейчас, в минуты тревоги и волнения, плоду ее передалось настроение матери, и он впервые зашевелился.
— Пойдем, Джюра, пойдем, сынок. Что-то сердце мое неспокойно.
Плач и стоны встретили Милицу с Джюрой на том месте, где несколько дней назад стояло их село. Плач и стоны, да черные следы пожарищ. Сердце у Милицы, казалось, вот-вот вырвется из груди. Она бросилась к тому месту, где стоял их дом. Развалившийся и наполовину обгоревший, он сейчас больше напоминал могилу. Рыдания вырвались из груди женщины, когда она увидела трупы мужа и младшей малютки, изъеденные одичавшими псами и исклеванные воронами. Джюра стоял молча, хмуро опустив голову и исподлобья озирая черные пепелища. Он не пытался утешить мать, давая ей возможность выплакаться. Он просто стоял и смотрел. И вдруг ему показалось, что кусты, росшие с задней стороны дома и чудом не обгоревшие, как-то странно шевелятся. Джюра еще раз взглянул на мать, убитую горем, и робко, опасливо стал приближаться к кустарнику. И когда он был от него уже на расстоянии не более десяти шагов, оттуда неожиданно выскочил какой-то чумазый ребенок. Джюра оторопело остановился и затем, вне себя от радости, закричал: