Дань саламандре
Шрифт:
Ладно. Мне надо бы чем-нибудь заняться. У нее сегодня какие-то мнемонические припадки. Причем однообразного свойства. Пусть предается им в одиночку.
Слегка отодвигаю кровать.
Откидываю ковер.
Отпираю дверцу.
Выхожу на Тайную Лестницу.
Здесь у меня есть работка. И я ее завершаю. То есть дописываю пассаж: «ЧТО ТАКОЕ ФИЛЬМСОН».
«...Завистники правы: я хорошо сплю. Я вообще живу хорошо. У меня бесплатный билет в синема. Можно сказать, у меня есть Почетный пожизненный абонемент. Сразу несколько фильмов за один ночной сеанс. И все – высшего класса.
Кстати, каждый мой сон следует называть фильмсон. Безо всякого дефиса, именно так – фильмсон. Этот термин, конечно, похож на скандинавскую фамилию (Карлсон,
Фильмсон – это, по сути, сын фильма: он так же четко структурирован, имеет превосходную раскадровку, изящно смонтирован, всецело подчинен художественной задаче – и безупречно озвучен. Он совершенен по всем параметрам – и мог бы претендовать на призы во всех существующих номинациях: за оригинальную идею, за лучший сценарий, за лучшую режиссуру, за лучшую операторскую работу, за лучший монтаж (о да!), за лучший саундтрек – и, наконец, за лучшие роли первого и второго планов.
Закавыка в одном.
Кого именно за всё это награждать?»
Глава 7.
Тот страстный, странный день
Я подошла к двери и спросила, кто там.
Мне ответил знакомый голос.
Открыв дверь, я впустила свою подругу по давнему уже институту. Ее фамилия была Петрова. Обычно она добавляла: да, Петрова! А что? Честная русская фамилия!.. (При этом – меня всегда подмывало уточнить: какие же русские фамилии считать бесчестными?)
Вместе с ней к нам вошел новый день: было уже за полночь. Но не только новый день (последний для нас с девочкой) вошел вместе с ней.
На пороге стоял типичный провинциальный ухарь, с мордой вороного необъезженного коняги (не пастернаковской), с гитарой и шпагой (вместо шпаги, следуя «правде жизни», подставим в эту формулу флягу – то есть бутыль армянского коньяка); означенный чубатый шалыган был одет в новую дубленку; длинный красный шарф делал весьма выразительную петлю вокруг его кадыкастого, горбатого горла; черные очи ночного гостя горели – ни дать ни взять Дон Хуан в исполнении активиста районной художественной самодеятельности.
Петрова мне кое-что уже рассказывала о своем новом кавалере – и теперь, в половине первого ночи, выкроила наконец времечко, чтобы привести его на смотрины (произвести фурор).
Петрову, видимо, бешено притягивала его внешность вороного жеребчика – постоянно взволнованного, норовящего взвиться на дыбы и призывно заржать. Потому эта скептическая, очень неглупая женщина закрыла глаза на «всё остальное» и, с месяц назад, основательно мучая меня посредством телефонного аппарата, вывалила на мое темечко его закомуристое curriculum vitae (которое полностью совпадает с тем, что назовем anamnesis morbi[8]) – и, что самое пикантное, вывалила всё это в жанре этакого уморительно-развеселого плутовского романа. Ни тени занудства из области скучнейших этических оценок. Сплошные хи-хи да ха-ха. Вот что бывает, черт подери, бывает, если женщина хочет (или просит? как там в шлягере – хрен или редька?).
Излагаю тезисно. Атанас Юбкарь (такая уж у него была фатальная фамилия; ударение на «ю») родился в городке Закарпский-Закарпатский, где крестился, женился, произвел на свет мальчика Алешу и, соответственно, развелся. Явившись то ли причиной, то ли следствием последнего, заря новой жизни (по переписке) с баснословной мощью взошла в то время на востоке, в городе Ярославле, что тоже, если присмотреться, не Рио-де-Жанейро, но всё же ближе, нежели Закарпский-Закарпатский к сердцу нашей Родины (любовная мотивация с патриотическим оттенком), и – факт, который, опять же, не проигнорируешь, даже если захочешь: эпистолярной невестой Юбкаря являлась пребывающая в злом («неприличном») девстве областная прокурорша.
Короче говоря, Юбкарь, как скажут лет уже через семь в телерекламе, попробовал – и почувствовал разницу. (Коли быть откровенными до конца, он почувствовал разницу даже без предварительной пробы.) Далее: он вдругорядь женился, произвел на свет мальчика Алешу – и развелся, причем, что самое поразительное, сполагоря.
Прокурорша вскинулась было подыскивать ему вдогон какую-нибудь скромную уголовную статейку, но что тут «пришьешь»? Ведь не совращение же несовершеннолетней, верно? И всё-таки: хоть бы какую-нибудь завалященькую гражданскую или административную ответственность навесить! А попробуй-ка, навесь. Она, прокурорша, ведь помнила, что уже в Ярославле, дабы не платить алименты Алеше закарпскому-закарпатскому, папаша Юбкарь оформился бедным студентом: делал вид, что учился то ли на инженера, то ли на повара, то ли на ветеринара – какая разница? Прокурорша, обладая дважды могучим умом, бабьим и житейским одновременно (убойная сила), легко догадалась, что ее суслик, поехав на заседание Малого совнаркома, свое обучение будет целенаправленно продолжать. Причем продолжать он его будет, вероятно, в течение всего периода своей половой дееспособности. Но где этого мудилу желанного, гопника голозадого, мухососа шелудивого, мудапёра пиздарванского (вот какие выражения, в силу профессиональной вредности, знала прокурорша!) – где его разыщешь, когда заря новой жизни (по переписке) взошла для него уже в самом сердце нашей Родины?!
«В городе Москва», как степенно выражаются ревностные хранители расы и языка, вот уже тридцать лет и три года (и даже, честно говоря, дольше) ждала-дожидалась сказочного своего жениха яркая, но пребывавшая в злом («неприличном») незамужестве Леночка, дочь знаменитой театральной критикессы, Кассандры Востроглазой. И если имя Леночкиной мамаши действительно являлось псевдонимом, то фамилия была настоящей, паспортной, отражавшей какие-то хитрые комбинации в геноме у предков, – комбинации, приведшие к тому, что признак, когда-то проявивший себя на деле, пошел этим людям и в род, и в потомство, и во все их официальные документы.
Однако не только сверхзоркость, но даже и псевдоним, словно намекавший на пословицу «предположи худшее – окажешься прав», не помогли Кассандре Востроглазой вовремя отбраковать злокозненного Атанаса-Пегаса. Так что у веселого захолустного Казановы произошла – не подвластная ни простому, ни самому зоркому разуму – страстная вязка с Леночкой Востроглазой (в весеннем Парке культуры и отдыха), причем, как простосердечно решила видавшая виды столичная Леночка, вязка совершенно внеплановая, спонтанная – но, конечно же, ой-ёй-ёй какая плановая для Юбкаря, который, едва произведя блиц-смену своего гражданского статуса, скоренько сотворил: себе – московскую прописку, слепошарой Кассандре – катастрофический размен квартиры, а столичной супруге – ритуального Алешу.
После чего заря новой жизни, с удесятеренной мощью – и притом нагло поправ законы природы – взошла на Западе: супруги Е. и А. Востроглазые, едва не убив друг друга за три лунных месяца совместного ведения хозяйства (вот где полакомилась бы леденящими душу фактами навсегда разъяренная ярославская прокурорша!), подобрались к каким-то грантам забугорных держав – и стремительно отбыли в прямо противоположных направлениях.
Однако самым пикантным в этом плутовском романе (а по мне, например, романе воспитания) являлось то, что несчастная (счастливая?) Петрова даже не знала о третьей (московской) части этой эпической матримониальной мутотени (романа дороги?). А дело-то обстояло так, что, как раз когда смазливый («аутентичный») парубок вручил себя ее ласкам и милостям, он же, Атанас Юбкарь, уже стоял на самом пороге столичной (триумфальной) части своего восхождения – то есть: уже положил свой зоркий – бьющий без промаха – глаз (примака по призванию) – на неоспоримые прелести Леночки Востроглазой. Которые, в своей главной части, формулировались вполне лапидарно, как объявление об обмене: трехкомнатная крупногабаритная квартира в доме улучшенной планировки, потолки четыре восемьдесят, лифт, семь минут пешком до метро «Аэропорт».