Дантон
Шрифт:
Агентура господина Байи работала на славу. Почтенный академик хорошо отомстил тому, кто величал его «сатрапом» и «вором».
Но это было лишь начало.
События 22 января предоставили в руки врагов Дантона благодарный материал, а слабость, проявленная трибуном, давала полную уверенность, что этот материал можно будет тотчас же пустить в ход.
Теперь уже речь шла не о том, чтобы ославить ненавистного демагога. Теперь, казалось, ничто не мешало упрятать его за решетку!..
Просматривая бумаги, связанные с
Вновь и вновь перечитывал прокурор отчеркнутые места.
Нет, он не ошибся.
Наконец-то правосудие обладает неоспоримыми уликами против кордельерского главаря! Бедняга в запальчивости сам подписал свой приговор. Он открыто угрожает правительству и подбивает граждан на бунт. Он готов призвать двадцать тысяч мятежников из предместий. Превосходно! К нему вполне может быть применен закон против поджигателей и смутьянов!
И, сделав красными чернилами замечания на полях протоколов, прокурор немедленно переслал их мэру.
Господин Байи не задержал столь важных бумаг.
Двадцать девятого января прокурор составил обвинительный акт.
А 17 марта королевским судом Шатле был издан декрет об аресте и заключении в тюрьму адвоката при Королевских советах господина д’Антона.
Для Жоржа это был гром с ясного неба.
Он давно уже забыл и думать о «деле Марата».
Двадцать третьего января, несмотря на злобное противодействие со стороны клевретов господина Байи, он вступил в Ратушу и занял место в Генеральном совете Коммуны.
В тот же день кордельеры переизбрали его своим председателем.
Его слава и популярность возрастали с недели на неделю.
И вдруг — на тебе, получай!..
Ну, нет. Так-то просто он им не дастся.
Конечно, полгода назад его бы в подобном случае сцапали без разговоров. Тогда никто и не пикнул бы в его защиту. Но теперь… Теперь его знает весь Париж, и заступников у него будет более чем достаточно!
А потому он может спокойно сказать:
— Руки коротки, господа! Скорее ваш знаменитый суд Шатле полетит в тартарары, нежели Жорж Дантон станет его добычей!
И Жорж, не теряя ни мгновенья, принялся за работу.
Прежде всего он обратился к избирателям.
Кордельеры тотчас же подняли свой голос. На следующий день после опубликования декрета был составлен внушительный протест, направленный к остальным дистриктам.
Подавляющее большинство округов поддержало кордельеров и выразило негодование по поводу действий Шатле.
Одновременно были посланы адреса в Учредительное собрание и Ратушу.
В Ратушу, впрочем, вряд ли стоило посылать.
Новые коллеги Дантона не только не оказали ему помощи, но проявили крайнее злорадство, в чем не было ничего удивительного: все они пресмыкались перед господином Байи и держали его сторону.
Однако адрес, предназначенный для Ассамблеи, имел совсем иную судьбу.
Протест кордельеров застал Учредительное
Адрес передали в специальный Комитет Ассамблеи. Комитет обратился к министру внутренних дел. Министр запросил Шатле. После тщательного изучения полученных бумаг Комитет не нашел в них большого криминала и поручил своему докладчику, депутату Антуану, сделать отчет на ближайшем заседании Ассамблеи.
Депутат Антуан был единомышленником Робеспьера. Его сообщение выглядело гораздо более радикальным, нежели хотелось бы его товарищам по Комитету.
— Дело господина Дантона, — заявил докладчик, — становится делом всего Парижа. Несчастье этого человека превращается в общее горе. Сорок дистриктов столицы поддержали мужественных кордельеров, и теперь оковы их председателя стали его лавровым венком!
Разумеется, насчет оков докладчик прибавил лишь для красного словца: арестовать Дантона, вокруг которого кордельеры стояли несокрушимой стеной, никто и не пытался.
Далее Антуан убедительно показал, что все это дело раздуто, раздуто, без сомнения, в чьих-то личных интересах. Зажигательные слова? Да, конечно, слова были произнесены, но никто не может быть уверен, что они именно таковы, как свидетельствует судебный пристав. И вообще из-за каких-то двух-трех фраз бросать в тюрьму выдающегося патриота, оказавшего столько услуг отечеству, более чем безумие. Ассамблея должна отменить декрет Шатле, как антиконституционный и опасный для гражданской свободы.
Крайняя левая бурно аплодировала оратору. Конечно, большинство депутатов, бывшее на стороне Лафайета и Байи, не допустило отмены декрета Шатле. Но в создавшейся атмосфере его никак нельзя было и одобрить.
Собрание решило поступить так, как поступало всегда при аналогичной ситуации: дело было отложено.
Дантон мог торжествовать. Его сторонники добились желаемого результата: отсрочка дела означала его прекращение.
А несколько месяцев спустя Максимилиан Робеспьер произнес гневную речь, в которой потребовал ликвидации суда Шатле. И, аргументируя свое требование, он еще раз напомнил о деле Дантона: в свободной стране нельзя было сохранять учреждения времен деспотизма, угрожающие лучшим патриотам и вызывающие ненависть добрых граждан!..
Трагедия закончилась фарсом.
В те дни, когда Ассамблея решала судьбу председателя кордельеров, по рукам парижан расходилась брошюра с весьма интригующим заглавием:
«Великое слово о великом преступлении великого Дантона, происшедшем в великом дистрикте великих кордельеров, и о великих последствиях этого дела».
Читатель брошюры сначала улыбался, потом смеялся, а затем начинал хвататься за бока.
И было от чего!
Анонимный автор памфлета не пожалел иронии. Он так все расписал и разъяснил, что хозяева столицы во главе с господином мэром выглядели чистейшими идиотами!