Дантон
Шрифт:
Рекомендация была принята. С января 1791 года бюро начало функционировать. Во главе его по совету того же Мирабо был поставлен прежний судья Шатле, член Учредительного собрания, имевший широкие связи у якобинцев, Омер Талон. В марте бюро получило в свое распоряжение огромную сумму денег, одним из распорядителей которых стал министр иностранных дел Монморен.
Машина заработала. Вскоре стали видны первые результаты.
Когда в ноябре 1790 года Жорж Дантон громил министров и добился их ухода, никто не придал большого значения одной его оговорке: оратор ни словом не упрекнул министра иностранных дел Монморена, напротив — вещь
Монморен, как установлено, был одним из главных распорядителей цивильного листа и отпускал средства на политический подкуп.
Случайное совпадение, скажет читатель. Возможно.
В январе Дантон вдруг по непонятной причине оказывается избранным в Департамент — не без протекции Мирабо, как утверждает молва.
Молва, конечно, может и ошибаться. Еще одна случайность. Тоже возможно.
Имя Дантона все чаще мелькает на страницах секретной переписки. Сам Людовик XVI, адресуясь к своему тайному агенту, называет Дантона среди тех «…смелых людей, известных честолюбием и склонностью к интриге…», на подкуп которых двором затрачены огромные средства.
Король мог быть неосведомленным? Мог, конечно.
Но вот наступает конец случайностям. В одном из писем, подлинность которого неоспорима, между прочим, попадаются слова:
«…Дантон получил вчера тридцать тысяч ливров…»
Автор письма — Мирабо. Письмо написано в крайне непринужденном, интимном тоне. Адресат — Ла Марк. Мирабо жалуется на Дантона. Мирабо считает, что тридцать тысяч Дантону дали зря, так как он не выполняет взятых на себя обязательств.
Письмо заканчивается глубокомысленным заключением:
«…В сущности, большая глупость не быть мошенником в этом низком мире…»
Скажем сразу: это единственная прямая улика против Дантона. Но улика убийственная. И главное, при сопоставлении с другими материалами, а таковых великое множество, она их полностью подтверждает и объясняет.
Все это относится к марту 1791 года, то есть времени, когда Дантон делает свои первые земельные приобретения…
По-видимому, весной этого года из королевских фондов черпали очень многие. И вообще брали многие и у многих. Буржуазия, ценившая больше всего на свете деньги, обнаруживала продажность у колыбели своей истории. Король платил щедро, еще щедрее платил герцог Орлеанский, мечтавший о королевском престоле.
— Почему не взять то, что легко дают? — рассуждали скороспелые политики.
Некоторые честно отрабатывали. Другие — только брали, но делали по-своему. К числу последних причислял себя и Жорж Дантон.
Мирабо думал превратить трибуна кордельеров в своего человека. Он готов был пойти на затраты: платил-то ведь он не из своего кармана! Но Жорж не стал «маленьким Мирабо», предпочитая оставаться «большим Дантоном».
А деньги, полагал он, не имеют запаха…
В марте — апреле он вновь переходит в атаку. Как бы стыдясь своего тайного падения, он с особенной яростью выступает против двора и агентов исполнительной власти. Он рычит и у кордельеров и в Якобинском клубе. Обрушившись на одного члена клуба, который скрыл, что назначен правительством на государственную должность, Дантон заявляет, что поддерживать подобного предателя могут только рабы!
Он требует созыва
— По-видимому, — заявляет он, — придется восполнить революцию!..
Парижане снова — в который раз! — не могут прийти в себя от удивления. Не без иронии они распевают:
Господин Дантон,
Сбавьте тон!
Господин Дантон,
Не превращайтесь в моветон!
Вы столь грозны подчас,
Что за дьявола принимают вас!
Но он не сбавляет тона. Он разрушает все планы двора. Когда 18 апреля король в качестве генеральной репетиции своего будущего побега хочет удалиться в Сен-Клу, Дантон — среди тех, кто не дает ему этого сделать.
Вот почему Мирабо так печалится в своих письмах, вот отчего он считает, что деньги, переданные Дантону, брошены на ветер.
Впрочем, до событий 18 апреля Мирабо не дожил. Он так и не дождался своего миллиона. Он сгорел в пламени дневных забот и растаял в вихре ночных наслаждений. 3 апреля, после очередной оргии, он испустил дух. Его оплакали, как великого революционера. В то время народ ничего не знал о его предательстве.
Хоронил Мирабо и Жорж Дантон. Что он при этом думал, никому не известно. Во всяком случае, он не собирался идти тем же путем. Когда однажды Лафайет упрекнул Дантона в том, что его будто бы купили за восемьдесят тысяч ливров, трибун гордо ответил:
— Такому человеку, как я, охотно дают восемьдесят тысяч. Но купить за восемьдесят тысяч человека, подобного мне, невозможно!
В этом ключ к его поведению.
Одна характерная деталь: речь идет о восьмидесяти тысячах. Именно столько Дантон затратил в марте — апреле на покупку своих поместий…
Исследователи много спорили о продажности Дантона. Одни лезли вон из кожи, чтобы его обелить и доказать его неподкупность. Другие, напротив, превращали его в продажную шкуру, политическую проститутку, торговавшую своими взглядами, а в равной мере и революцией.
По-видимому, и те и другие преувеличивали. Дантон не был чист и безгрешен — документы его изобличают. Но Дантон не был и примитивно продажен. Он брал там, где мог взять, и делал то, что считал нужным делать. В большинстве случаев его житейская нечистоплотность не вела кпрямому предательству.
В большинстве случаев…
И все же в конечном итоге прав был тот историк [23] , который, характеризуя Дантона, сказал:
«… Нет двух понятий о честности, честности личной, которую ни во что не ставят, и честности общественной, которая единственно якобы необходима; есть только одна честность…»
Да, есть только одна честность. Ее Дантон потерял, причем потерял задолго до того, как начал брать деньги.
Продажность Дантона была плоть от плоти его извечного соглашательства: утратив принципиальность в борьбе, став на путь поблажек своей слабости, мог ли он отказаться от злата, то есть материальных благ, которыми он так дорожил и за которые — утешал он себя — ему ничего или почти ничего не придется менять в своем политическом курсе?..
23
А. Матьез.