Дар дождя

Энг Тан Тван

Таукей Ийп подошел к краю палубы на носу траулера, под которым вода разбегалась в белую пену.

– Пожалуйста, поблагодари отца за его взнос в фонд, созданный цзипунакуями. Я знаю, он не хотел, чтобы об этом стало известно.

– Я был против того, чтобы он платил.

– То, что он заплатил, – одна из причин, по которым угрозы в адрес вашей семьи так и остались угрозами. По крайней мере, твой отец – настоящий сын этого острова.

Он поманил меня к поручням. Мы посмотрели вниз, в воду, и я невольно отпрянул. Море отсвечивало маняще-зеленым, но под самой поверхностью висела армада бледных, полупрозрачных медуз, многие из которых были размером с открытый зонт со щупальцами, растянувшимися на десять футов. Они появлялись

в определенное время месяца и были одной из опасностей, подстерегавших тех, кто решался поплавать у острова. Я встречал медуз много раз, но не в таком количестве – вокруг их было, наверное, под тысячу. Я смотрел, как пульсируют их купола, как они дрейфуют по течению, и мне вспомнилось, как медуза однажды ужалила меня в ногу. Боль была мучительной, и я едва выплыл обратно на берег.

– Красивые, правда? – сказал Таукей Ийп. – Если ужалит одна, можно выжить, но если сейчас упасть вниз, то это верная смерть.

– Нам незачем падать вниз, – сказал я, глядя ему в глаза.

– Будем надеяться, что так.

Я греб на остров Эндо-сана под растворявшимся в ночи солнцем и множившимися в небе звездами, наслаждаясь упругим состязанием воды с веслами. На миг путь показался мне бесконечным, словно я греб в дурном сне, где все движения были замедлены. Краем сознания я успел понять, что вошел в глубочайшее состояние дзадзэн и что больше не держусь за весла.

Я стоял на коленях на поле, таком зеленом, таком свежем после дождя, что от травы исходило изумрудное свечение. Легкий ветер гнул макушки деревьев, сдувая с них аромат и посылая его в мою сторону. Море было совсем рядом, потому что в аромате деревьев витал его нежный привкус. И я почти слышал, как надо мной царапали небо медленно плывшие облака. На солнце наползла тень, и я поднял голову, чтобы посмотреть Эндо-сану в лицо. И затаил дыхание, ибо его лицо было полно любви и грусти, смешавшихся как ветер с дождем. Он был облачен в парадное черное кимоно, отороченное по краям узкой каймой из тусклого золота. По камонам на его плечах [82] я понял, что он был одним из даймё [83] сёгуна Токугавы Иэясу, военачальником. Его белоснежные волосы были стянуты в самурайский узел, а руки держали катану, настолько красивую, что она казалась живой.

82

Камон, или мон, – родовой знак, традиционно изображавшийся на кимоно представителей благородного сословия в Японии, представляет собой стилизованное изображение цветов, животных и пр., обычно вписанное в окружность.

83

Крупнейший феодал в Японии до эпохи реставрации Мэйдзи.

Он поднял ее, сделав замах «хаппо»: обе руки у правого плеча, ноги согнуты в коленях. Вокруг поля собралась толпа, и на ветру неистово полоскались знамена – их трепет напоминал шум бьющих крыльями журавлей, собирающихся вдогонку за ушедшим летом.

Он заговорил, и его голос разлетелся по всему полю.

– За участие в заговоре против сёгуна Токугавы ты приговариваешься к смерти. Тебе отказано в праве на сэппуку. Члены твоей семьи лишены всех титулов и владений и казнены.

Но глаза, его глаза! Они говорили совсем о другом, о том, что между нами было и чему настал конец. Его губы напряглись, вытянувшись в твердую, безжалостную линию, как лезвие его поднятого высоко над головой меча. Но в глубине его наполненных слезами глаз сияла любовь ко мне.

Я поднял шею, подставляя ее под дугу его удара. А потом я напряг свой дрожавший голос и произнес ясно и твердо:

– «Разделяют тучи друзей – двух диких гусей. Прощанье навек» [84] .

Это

было хайку Мацуо Басё, его любимого поэта.

Я почувствовал его вздох, а потом катана словно поймала в ловушку лезвия луч солнца, проносясь вниз, – и в следующий миг я был уже над полем, за пределами пространства и времени. Я видел свое коленопреклоненное тело, медленно падавшее на землю, и припавшего к нему Эндо-сана. Даже сквозь вуаль, разделявшую жизнь и смерть, я чувствовал его тоску. Мне хотелось утешить его, сказать, чтобы он не печалился, но достичь его было уже не в моих силах.

84

Перевод с японского Д. Смирнова-Садовского.

Я снова сидел в лодке; руки сжимали весла, а тонкий слой пота холодил лицо. Я находился на берегу острова Эндо-сана, не понимая, как я туда попал, и все части моего тела тряслись, словно хотели оторваться друг от друга. Шея горела от воспоминания о боли, и, попытавшись вздохнуть, я поперхнулся.

Открыв глаза, я увидел, что Эндо-сан стоит рядом с озадаченным видом. Его рука вытянулась и погладила линию на моей шее, по которой в семнадцатом веке он отрубил мне голову. Под прикосновением его пальцев кожа вздрогнула. Тишина, только звук волн и поскрипывание лодки.

– Тебе плохо?

– Да, – ответил я на глубоком выдохе.

Я понял тогда, хотя мне и было трудно это принять, что жизнь значила больше, чем жизнь. Что я любил его во всех наших воплощениях и что эта любовь приносила мне боль и смерть: раз за разом, жизнь за жизнью.

– Теперь ты видишь? – тихо спросил он.

– Почему меня казнили? Что я сделал?

– Ты предал правительство сёгуна, передавая сведения повстанцам.

Мне не хотелось верить в то, что только что со мной случилось, потому что принять это означало признать правоту деда, когда он в доме на Армянской улице объяснял происхождение моего имени. Но все пережитое было слишком реальным, и я до сих пор дрожал от оставшейся во мне тоски.

– Сколько жизней мы преследовали друг друга? Две? Три?

– Это имеет значение?

Я покачал головой.

– Все, что имеет значение, – это жизнь в настоящем, Эндо-сан. И воля принимать правильные решения.

Он помог мне выйти из лодки.

– Тебе лучше и дальше работать на нас. Я смогу защитить тебя только в том случае, если мы будешь полезен Хироси-сану. Я не оправдываю того, чем занимается армия, но Хироси-сан прав: в переходные периоды всегда бывают смуты, и их можно сдержать только с помощью силы. Если бы мы показали слабость, мы бы надолго не задержались.

– Уэсиба-сэнсэй бы это одобрил?

Он покачал головой:

– Никогда.

– Тогда зачем вы это делаете?

– Это мой долг и моя судьба. Почему из всех мест, где я бывал – Китая, Индии, даже отрогов Гималаев, – почему я оказался здесь? Потому что здесь ты; потому что наконец пришло время исправить наши жизни. На этот раз, – сказал он, крепко держа меня за плечи, – на этот раз у нас будут равновесие и гармония. Вот почему я так усердно тренировал тебя, вот почему так жестоко тебя подгонял. Чтобы ты стал мне равным.

Он отпустил меня. Я шагнул назад и оступился на песке.

– Я никогда не подниму на вас руки, Эндо-сан.

– Нет? Даже если твоей семье будут угрожать, причинят ей боль, даже убьют? Не давай обещаний, которых не сможешь сдержать.

В тот вечер он обрушивал на меня катану с особой страстью, и я отвечал тем же. Избыток гнева с избытком страха заряжали наши движения энергией и давали ей выход. Он нападал снова и снова, вжимаясь в меня, врезаясь с такой силой, словно хотел запечатлеть себя во мне, оставить частицу своей души в моей. Мой меч встречал его натиск с такой же жаждой, и я открывался ему, как облака открываются перед солнцем.