Дар Гумбольдта
Шрифт:
Итак, как я уже говорил, я отправился с сентиментальным визитом к Наоми Лутц, ныне Волпер. Чтобы добраться до Маркетт-Парка, я взял напрокат лимузин — к чему теперь скупиться? Было холодно, сыро и слякотно — хороший денек для школьника, чтобы защищаться от непогоды ранцем и чувствовать себя бесстрашным героем. Наоми стояла на посту, перекрывая движение, пока дети семенили по лужам разрозненными группками, марая в грязи подолы плащей. Под полицейскую форму Наоми надела несколько свитеров. На голове красовалась форменная фуражка, грудь опоясывала офицерская портупея, и все вместе — ботинки на меху, митенки, оранжевый подшлемник, защищающий шею, — делало ее фигуру бесформенной. Она взмахнула рукой, укрытой мокрым, сковывающим движения плащом, собрала возле себя детей, подала машинам сигнал остановиться, неуклюже повернулась и медленно
Мы пили кофе у нее на кухне. Она предложила мне перекусить и подала яичницу, копченого лосося, хлебцы и сотовый мед. На этой кухне с железными кастрюлями и сковородками, с собственноручно вязанными прихватками я чувствовал себя совершенно как дома. Она сказала, что этот дом — все, что оставил ей Волпер.
— Когда я увидела, как быстро он спускает деньги на лошадей, я настояла, чтобы он переписал дом на меня.
— Разумно.
— А чуть позже моему мужу сломали нос и лодыжку — такое вот предупреждение от рэкетира. До этого я не знала, что Волпер платит отступные гангстерам. Он вернулся из больницы весь в фиолетовых подтеках вокруг бинтов. Сказал, что мне не нужно продавать дом ради спасения его жизни. Он плакал и твердил, что он человек конченый, что решил исчезнуть. Я знаю, ты удивлен, что я живу по соседству с чехами. Мой свекор, хитрый старый еврей, купил участок под застройку в этом милом и безопасном эмигрантском районе. Так что здесь мы и обосновались. Что и говорить, Волпер был хорошим человеком. С ним у меня не было проблем, которые были бы с тобой. К свадьбе он преподнес мне машину с открытым верхом и открыл счет на мое имя в «Филдс». Об этом я мечтала больше всего.
— Я всегда чувствовал, что стал бы гораздо сильнее, если бы женился на тебе, Наоми.
— Не обольщайся. Ты и так был достаточно отчаянным. Чуть не придушил меня, когда я пошла потанцевать с каким-то баскетболистом. А однажды, в гараже, накинул себе на шею веревку и угрожал повеситься, если не добьешься своего. Помнишь?
— Боюсь, что да. Во мне кипели обостренные потребности.
— Волпер женился снова, завел веломагазин в Нью-Мексико. Видно, рядом с границей он чувствует себя в большей безопасности. Да, с тобой было здорово, только я никогда не знала, куда тебя занесет с твоим Суинберном и Бодлером и Оскаром Уайльдом и Карлом Марксом. Господи, ты действительно как с цепи срывался.
— Эти книги опьяняли. Я оказался в самом центре красоты, а добродетели, мысль и поэзия и любовь сводили меня с ума. Просто переходный возраст.
Она улыбнулась и сказала:
— Не думаю. Док говорил матери, что все ваше семейство — сборище чужаков и иностранцев, и все как один до чертиков эмоциональные. Док умер в прошлом году.
— Твоя дочь говорила мне.
— Да, в конце он совсем сдал. Когда старик надевает два носка на одну ногу и мочится в ванну, я думаю, это конец.
— Боюсь, что так. Думаю, Док немного пережимал с этой своей американскостью. Ощущение, что он Бэббит, вдохновляло его почти так же, как меня Суинберн. Ему до смерти хотелось распрощаться с еврейством или
— Брось, умоляю — у меня до сих пор идет мороз по коже, когда ты произносишь словечки вроде феодализма. Именно это нам мешало. Ты приехал из Мэдисона, буквально бредя этим поэтом, — Гумбольдт Парк, так, кажется, его звали? — одолжил у меня денег, чтобы ехать в Нью-Йорк на автобусе. Я действительно любила тебя, Чарли, но когда ты укатил повидать своего идола, я пришла домой, сделала маникюр и включила радио. Твой отец пришел в ярость, когда я сообщила, что ты стал коммивояжером в Манхэттене. Он рассчитывал, что ты ему поможешь с лесоторговлей.
— Чепуха, у него был Джулиус.
— Господи, а ведь твой отец был красавцем. Просто — как там девушки говорят? — «жгучий брюнет, разбивший мне сердце». А как Джулиус?
— Джулиус уродует южный Техас торговыми центрами и кондоминиумами.
— Но вы все любили друг друга. Совсем как первобытные люди. Может, поэтому мой отец называл вас чужаками?
— Что ты, Наоми, мой отец стал американцем, да и Джулиус тоже. Они подавили в себе эту иммигрантскую любовь. Только я смог как-то по-детски выстоять. Я всегда был чересчур эмоциональным. Никогда не забуду, как кричала моя мать, когда я упал с лестницы, или как она лезвием ножа уминала на моей голове шишку. И какого ножа! — русский серебряный нож с круглым, как полицейская дубинка, черенком. Вот так-то. И шишка на моей голове, и оценки по геометрии Джулиуса, и то, как папа мог бы повысить арендную плату, или зубная боль бедной мамы — для всех нас то были самые важные вещи на земле. Я так и не утратил этой способности к глубоким переживаниям — нет, не так. Боюсь, дело в том, что я все-таки ее утратил. Да, безусловно, утратил. Но все еще нуждаюсь в ней. В том и проблема. Мало того, что я требовал привязанности, я еще и обещал ее. Женщинам. Я окружал их утопически эмоциональной аурой любви и заставлял их думать, что я заботливый мужчина. Впрочем, я лелеял их так, как они мечтали.
— Но это была просто липа, — сказала Наоми. — Ты утратил эту способность. И ни о ком не заботился.
— Да, утратил. Хотя возможно, что-то такое страстное во мне еще остается.
— Чарли, ты заморочил головы куче девиц. И, должно быть, сделал их ужасно несчастными.
— Интересно, неужели только я болен жаждосердцеитом? Нет, это невозможно, это противоестественно. Да к тому же так по-американски. Говоря «по-американски», я имею в виду, что эта болезнь не затронута магистральной линией страданий человечества.
Слушая меня, Наоми вздохнула и сказала:
— Ах, Чарли, я никогда не пойму, как ты приходишь к таким выводам. А когда ты брался наставлять меня, я вообще не могла уследить за ходом твоих мыслей. Да, мне говорили, что, когда на Бродвее поставили твою пьесу, ты любил какую-то девушку. Что с ней стало?
— Демми Вонгел. Да, первоклассная девушка. Она вместе с отцом погибла в Южной Америке. Он был миллионером из Делавэра. Они вылетели из Каракаса на «Дугласе» и разбились в джунглях.
— Ужасно! И очень жаль.
— Я поехал в Венесуэлу разыскивать ее.
— Я рада, что ты так поступил. Как раз собиралась спросить.
— Вылетел из Каракаса тем же рейсом. Самолеты там старенькие, подлатанные на скорую руку. Индейцы постоянно летают туда-сюда со своими курами и козами. Пилот пригласил меня в кабину. Лобовое стекло оказалось с довольно приличной трещиной, и ветер задувал внутрь. Когда мы летели над горами, я испугался, что тоже не сядем, и думал: «Господи, пусть со мной все случится так же, как с Демми». Когда я смотрел на эти горы, Наоми, меня, честно говоря, почти не волновало, как устроен мир.
— Что ты хочешь этим сказать?
— А, не знаю, но вдруг начинаешь испытывать недовольство по отношению к природе, к ее чудесам и тонкостям мироустройства, начиная от субатомных и заканчивая галактическими. Обстоятельства обходятся с людьми слишком жестоко. Ранят слишком сильно. Разят в самое сердце. Когда мы перелетели горы и я увидел Тихий океан, бросавшийся на берег как припадочный, то подумал: «Да пропади ты пропадом!». Не может человеку все время нравиться, как создан мир. Иногда я думаю: «Кому нужна вечная душа, кому захочется рождаться снова?! Да пошло оно все!»… Ах да, полет. Мы раз десять набирали высоту и опускались. Приземлились на голую землю. На полосу красноватого грунта между кофейными плантациями. Из-под деревьев нам махали голые детишки с темными животами, под которыми болтались кривые штуковины.