Дар речи
Шрифт:
– Их тут одиннадцать, – сказал я, пересчитав куклы.
– Двенадцать. Одна на реставрации.
– И кем же Джульетта воображает себя, когда пьет чай с этими существами? Иисусом? Иудой? Кто там заменил Иуду?
– Матфей. Может, оставить тебя наедине с этой куклой?
– Мы оба тут лишние.
Мы вошли в дом, поднялись в спальню, я включил свет, Шаша – выключила.
Едва начало светать, мы вернулись к Шкуратовым.
Я не хотел, чтобы Шаша узнала о Дидиме и моей матери, но меня не оставляло ощущение, что ей что-то известно. Я одергивал себя, обвиняя
– Кофе? – спросил Дидим, глядя мне в глаза.
– Лиза ничего не говорила тебе, Илюша? – спросил Шкуратов-старший. – Когда она собиралась домой? Она тебе говорила?
Он впервые назвал меня уменьшительно-ласкательным именем, сразу сбив с толку, и я только покачал головой.
Шаша внимательно посмотрела на меня.
– Давно ее нет? – спросила Шаша.
– Давно, – сказал Дидим.
– Утром никто ее не видел, – сказал Папа Шкура.
Только он не скрывал тревоги, остальным это хорошо удавалось.
О причинах ее внезапного исчезновения никто не проронил ни слова.
– Может, она сейчас едет домой, – нерешительно сказал я. – Может, уже дома. Не звонили?
– Удобнее это сделать тебе, – сказала Шаша.
Папа Шкура проводил меня в кабинет, где стоял телефон.
Я набрал номер, но никто не отвечал.
– Может, еще не приехала, – сказал я, опуская трубку на рычаг. – Или сразу на работу поехала.
За дверью раздался короткий негромкий крик.
Папа Шкура выглянул в гостиную.
Дидим держался рукой за щеку, которая стремительно краснела, а Шаша смотрела на него с холодным интересом.
– Я не призываю тебя к лицемерию, – сказала она, – но хотя бы сделай огорченный вид.
– А это поможет?
Дидим попытался схватить ее за руку, но Шаша увернулась и вышла из гостиной.
– Надо звонить, – сказала Папа Шкура. – Через каждые десять-пятнадцать минут. – Он перевел взгляд с сына на меня. – Если не возражаете, этим займусь я.
И посторонился, пропуская меня в гостиную.
– Извини, – сказал Дидим, когда Папа Шкура закрыл дверь за моей спиной. – I’m fucked, брат.
Я пожал плечами.
Дидим вышел.
Папа Шкура выглянул из кабинета.
– На работе ее нет. Но у нее сегодня библиотечный день. Может, пора звонить в милицию?
– В милицию? – Я посмотрел на него с ужасом. – Вы что, думаете, что она… что ее…
Он захлопнул дверь.
Я беспомощно огляделся – на полу валялись какие-то тряпки, женская сумочка, пустые бутылки – и вышел во двор.
День клонился к кошмару.
Папа Шкура через каждые десять минут звонил на Якиманку – Лиза не отвечала, звонил в институт – там о ней ничего не знали, звонил в милицию – там требовали заявления от родственников о пропаже.
Я курил во дворе, пил кофе в кухне, а после обеда заснул в гостиной на диване.
Вечером позвонили из милиции, Папа Шкура
– Илья Борисович, вы могли бы приехать в Старое Новое? Поскольку вы являетесь единственным известным нам близким родственником…
Шаша села за руль, и мы помчались в Старое Новое.
В опорном пункте милиции нас встретил участковый – пожилой капитан, который сказал, что он пока, значит, ни в чем не уверен, но надо, значит, посмотреть, чтобы удостовериться.
– В чем? – строго спросила Шаша.
– Два часа назад… – Он взглянул на наручные часы. – Два с половиной часа назад нам позвонила группа граждан, которые обнаружили тело, совпадающее с телефонограммой…
Значит, Папе Шкуре удалось расшевелить каких-то своих знакомых в милиции, и они разослали телефонограмму с приметами Елизаветы Андреевны Шрамм.
Тело было накрыто брезентом. Вокруг стояли милиционеры и двое в белых халатах – машина скорой помощи виднелась шагах в тридцати от кладбищенской ограды.
Капитан быстро приподнял брезент, чтобы мы могли рассмотреть лицо. При этом мне удалось рассмотреть и верхнюю часть тела – Елизавета Андреевна была без одежды.
– Да, – сказал я.
Капитан быстро опустил брезент.
– Да – что? Это она?
– Это моя мать, – сказал я. – Елизавета Андреевна Шрамм.
– С одним «эм» или двумя?
– С двумя.
– Подпишите здесь.
Я подписал.
– Спасибо, – сказал капитан. – Соболезную, Илья Борисович, и вам, – обратился он к Шаше, – тоже, значит, соболезную.
– Что дальше? – спросила Шаша.
– Вскрытие. А вы можете пока, значит, ехать домой.
– Куда? – спросила Шаша.
– Домой, – сказал я. – На Якиманку.
Я не позволил ей подняться в квартиру, а на похоронах держался от нее подальше. Легче всего было злиться на Шашу, потому что это было легче всего.
Имя насильника и убийцы установить так и не удалось.
Начиналась эра неотмщенных.
Поток времени бурлил, как речь в поисках смысла, и моя мать могла запросто затеряться в этом потоке, стать жертвой темного бога, о существовании которого многие догадывались, но до поры до времени с ним не считались. Этот бог участвовал в нашей жизни только в виде случайностей, но это не значит, что его не было. Он дремал за сценой, закутавшись в какую-нибудь тряпку, в какой-нибудь рыцарский плащ или дворянскую крылатку, пропахшую нафталином, смежив веки, похожий на груду высохшей глины, бесформенный и неподвижный, он ждал, когда наша жизнь по-настоящему полетит под откос, когда мы по-настоящему опьянеем от воли, от свободного падения в бездну, чтобы вдруг рыкнуть, скинуть с себя вонючую ветошь, выйти на сцену, явить себя во всей мощи бугристых мышц, стальных костей и жестоковыйного бессердечия, чтобы хорошенько врезать нам под дых и принудить к неизбежному, наплевав на необходимое, к жизни без оглядки, к жизни грязной и бесстыжей, к жизни с перекошенными от неистовства лицами, с разверстой пастью и кровоточащим сердцем, к жизни на разрыв, чтобы потом живьем вознести нас на свои страшные огненные вершины, швырнуть в свои страшные смрадные пропасти, нас, ободранных, горящих, вопящих, обсирающихся от ужаса, обоссывающихся от радости, отчаявшихся, ненавидящих, горюющих, злых, любящих…